Упражнения - Иэн Макьюэн

откинувшись на спинку стула. Допив кофе, он достал из кармана книжку в бумажной обложке и принялся ее читать. Роланд заметил название. Гейне. Избранные стихи. Ему на ум пришла строчка, словно кто-то произнес ее у него над ухом. Это было клише, знакомое любому немецкому ребенку, как нарциссы Вордсворта или мама и папа Филипа Ларкина. Но ему было все равно. Слова просто соскользнули у него с языка:

– Ich weiss nicht, was soll es bedeuten…

«Не знаю, что значит такое»[99].

Рюдигер оторвал глаза от страницы и улыбнулся:

– Dass ich so traurig bin…

«Что скорбью я смущен…»

Роланд начал декламировать третью строку:

– Ein Märchen[100]… – но тут же ощутил дурацкий комок в горле и, смешавшись, не смог продолжить. Смех, да и только. Ему не хотелось, чтобы другой мужчина заметил его состояние. Печаль, озлобление, жалость к себе, усталость, он и сам не знал что. Это стихотворение ему когда-то показала Джейн Фармер. Возможно, его охватила ностальгия по той жизни, когда его семья не была разрушена.

Рюдигер подался к нему:

– Значит, вам нравится Гейне…

Роланд сделал глубокий вдох и сказал нормальным голосом:

– То немногое у него, что я знаю.

– Я должен вам кое-что сказать, Роланд. Чтобы все прояснить.

– Да?

– На тот случай, если вам интересно. Я не близкий друг Алисы. Любовник, или как вы это называете. Я ее… мм… scheisse[101], Verleger.

– Издатель?

– Я хочу сказать, Lektor, редактор. Издательство «Лукрециус», Мюнхен. – И, встретив непонимающий взгляд Роланда, добавил: – Она не рассказала вам новости? По-видимому, нет. Итак. – Он неопределенно взмахнул рукой.

– Итак?

– Лучше пусть она вам сама скажет. Вот она идет.

Они смотрели, как Алиса подходила к столику. Роланд прекрасно знал эту походку. Она будет торопиться и захочет уйти. Он тоже хотел. Он устал от шумного веселья в кафе, от жаркого дыхания, от обилия тел и сваленных вокруг пальто и вообще от многочасового пребывания в гуще чужих людей. А еще он опасался новой перепалки с ней. Ему хватило и двух минут.

Подойдя к столику, она объявила:

– Я хочу уйти отсюда.

Рюдигер тотчас встал. Они отошли в сторонку и начали что-то обсуждать. В те считаные секунды, что он остался предоставленным самому себе, Роланд представил себе, что оказался в холодном краю, где вокруг не было ни деревца, скажем, в Шотландии, на острове Уист или Мак, на каменистом побережье ультрамаринового моря. В одиночестве. Он подхватил свой рюкзак. Рюдигер и Алиса коротко обнялись, и Рюдигер зашагал прочь, помахав Роланду на прощанье.

Повернувшись к нему, она произнесла:

– Мне надо тебе кое о чем рассказать. Но не здесь.

Он последовал за ней на улицу. Им навстречу шли толпы из открытого контрольно-пропускного пункта. Многие получили свои приветственные деньги и были полны энтузиазма поглазеть на Западный сектор. Повсюду были десятки, сотни детей в состоянии невероятного возбуждения, они носились и скакали по мостовой. Алиса стремительно шла против людского потока, к Кох-штрассе, к тому району, который люди довольно скоро научатся называть старым Востоком. Роланд отставал на пару шагов. Ни один из них не рисковал снова завязать разговор, пока они шли по улице. Они свернули в узкую улочку, у которой, похоже, не было даже названия. Когда начал накрапывать дождь, она остановилась. Что, вот здесь, под голым платаном, они и поговорят? Потом она заметила переулок на противоположной стороне.

Они вошли в переулок и углубились на несколько шагов. Переулок был шириной не больше трех метров, частично вымощенный булыжником, а там, где булыжников не было, виднелся грунт, покрытый слоем жухлого летнего травостоя. Из окна сверху на мостовую падал квадрат желтого света, и они встали рядом с ним, слегка освещаемые его отблеском. Наконец их окружала тишина. Она прислонилась к стене. Глядя на нее, он поступил так же – и стал ждать. Они не обращали внимания на холодные дождевые капли, падавшие им на непокрытые головы. Он знал, что высокопарные речи не в ее стиле. После долгой паузы он тихо сказал:

– Итак, ты хочешь мне что-то сказать.

Он произнес эти слова, хотя предпочел бы не слышать ее, предвкушая поток, шквал обвинений. Ведь он пострадавшая сторона. Но он не собирался ни жаловаться, ни вообще что-то говорить. Он внезапно потерял дар речи – и был этим удовлетворен. Им овладело невероятное безразличие. Потом он мог бы об этом пожалеть. Но что бы ни было сказано здесь и сейчас, это уже ничего не могло изменить. Она будет упрямо продолжать идти своей дорогой. А он вернется домой. Его жизнь будет такой же, какой и была. Лоуренс был вполне счастлив, давно привыкнув жить с одним родителем. А мир рано или поздно станет еще лучше. Он вспомнил и попытался снова пережить свое ощущение оптимизма на нейтральной полосе. Это было всего три часа назад. Уже все ожидали, что сателлиты Советской империи повернут голову на Запад и встанут в очередь дожидаться приема в Общий рынок, в НАТО. Но кому тогда нужно НАТО? Он ясно представил себе Россию, ставшую либеральной демократией, распустившуюся, как цветок весной. Ядерное оружие в ходе переговоров будет уничтожено. А потом мегатонны лишних денег и добрых намерений потекут рекой и смоют, как грязь, любую социальную проблему. Идея всеобщего благосостояния наполнится новым смыслом, обновятся школы, больницы, города. Тирании на всем Южноамериканском континенте падут, амазонские дождевые леса будут спасены и окажутся под надежной охраной – пусть лучше на Земле вырубят под корень нищету, а не леса. Для миллионов настанет эпоха музыки, танцев, искусства и ликования. Маргарет Тэтчер продемонстрировала это в своей ооновской речи: даже правые политики наконец-то осознали важность изменения климата и поверили в то, что надо действовать, пока не поздно. На это могли бы все согласиться, и Лоуренса, и его детей, и их детей ждала замечательная жизнь. Берлин, как ясно увидел Роланд, помог ему сохранить себя в семидесятые, а сегодня воочию показал мелкие горести и унижения его личной жизни. И теперь, когда он наконец увидел Алису, она уменьшилась до обычных размеров, превратилась в очередную мечущуюся личность, пытающуюся найти свое место в жизни, такую же уязвимую, как и он сам. И теперь он мог со спокойной душой уйти, доехать на метро до Уланд-штрассе, найти свой отель и выпить в баре с Питером и его электроснабженцами за светлое будущее. Возможно, они заключили сделку. Но он чувствовал себя в долгу перед Алисой. А что она должна ему?

Она молчала, прислонившись к потрескавшейся бетонной стене. Дождь продолжал моросить. Она сняла с плеча сумку и поставила ее между ног.

– Давай, Алиса. Или говори, или я ухожу.

– О’кей. – Она полезла в сумку, вынула сигарету, прикурила и сильно затянулась. Это было что-то новенькое. – Я три года упражнялась, готовилась тебе это сказать. Тогда это было легко. Слова сами собой лились. Но теперь… ладно. Когда Ларри было месяца три, я вдруг поняла кое-что важное. Может быть, это было очевидно всем, кто меня хорошо знал. А для меня это было откровение. Как-то днем мы пошли гулять с ним в Баттерси-парк. Когда мы вернулись, он спал. Ты хотел заняться сексом. Я нет. У нас из-за этого вышла ссора. Помнишь?

Он помотал головой и только потом понял, что и правда не помнил. Но в ее изложении звучало правдоподобно.

– Я ушла наверх, легла на кровать, но слишком устала, чтобы уснуть. И вот тогда-то я поняла, что живу жизнью своей матери, в точности повторяя всю ее траекторию. Некие литературные амбиции, потом любовь, потом брак, потом ребенок, старые амбиции скомканы или позабыты, впереди – вполне предсказуемое будущее. И горечь озлобления. Это меня ужаснуло, что ее озлобление перейдет мне по наследству. Я прямо чувствовала, как ее жизнь тащила меня к себе, тянула меня на дно вместе с ней. Эти мысли не оставляли меня. Я все думала про ее дневники. Про историю о том, как она хотела стать писательницей, как ей не удалось и что я росла с ощущением этой ее неудачи. И уже через несколько недель я поняла, что уйду. Даже когда мы обсуждали будущего