В окопах Донбасса. Крестный путь Новороссии - Юрий Евич

Дело в том, что немалый на тот момент мой опыт вождения войск говорил следующее: «Идти без проводника — верный способ заблудиться». Заблудиться в боевых условиях — простейший способ заехать как минимум на минное поле, а как максимум — прямо в расположение противника. Поэтому я заранее выдернул у одного из командиров, чьи позиции были как раз на рубежах нашего планового развёртывания, одного бойца. Который, со слов командира, «был толковый и знал дорогу». К огромному сожалению, по меткому выражению: «Пехота бывает трёх видов: морская, крылатая и тупорылая». С первыми двумя у нас в ДНР как-то не заладилось.

На самом деле настоящую простую пехоту, которая идёт в самое пекло и которая всё решает, я очень люблю. И те ребята, которых мы оттуда выдернули, это могут подтвердить. Но с соображением у некоторых наших доблестных пехотинцев иногда бывает весьма туго — особенно у тех, у которых по нескольку контузий, и никакой военной подготовки. Это не их вина — они честно защищают свою Родину как могут. Короче говоря, наш проводник основательно заблудился, и мы некоторое время плутали по буеракам горловских окраин, в пределах видимости вражеских наблюдательных постов — хорошо, что плотнейший туман надёжно скрывал наши перемещения. В принципе, для наступления погода была исключительно благоприятной.

Всевышний был милостив к нам, и огромные футуристические контуры ЦОФ «Кондратьевская» возникли из тумана вокруг нас. Началось стремительное развёртывание. И к началу шестого утра полевой медицинский пункт был готов принимать раненых.

В то же время знакомого грохота артиллерийской подготовки всё не было и не было. Потихоньку прибывала бронетехника и пехота, блуждая в тумане, рассредоточивалась по окрестностям. Удалось отловить нескольких знакомых командиров — из общения с ними ситуация стала более-менее понятной. Наши подразделения частью оказались небоеготовы, частью — заблудились на марше, и не успели прибыть на позиции развёртывания в установленные сроки. Впрочем, это более чем естественно: командир бригады поставил задачу на выдвижение и развёртывание для наступления в совершенно неисполнимые сроки. Это у меня была малая по численности и количеству техники медицинская рота: кроме того, усилиями большого количества водителей и ремонтников мы держали нашу технику в высокой степени готовности. Она была большей частью гражданской, и мы могли достать для неё запчасти и чинить своими силами. В мотострелковых подразделениях бригады все эти плюсы отсутствовали. Они были многочисленными по составу, с большим количеством штатной военной техники, — изначально почти поголовно небоеспособной и без малейшей возможности обеспечения запчастями. Так что иначе и быть не могло.

Туман потихоньку развеивался, всходило солнце, техника и личный состав прибывали. Я помалкивал, в душе порадовавшись, что мы воюем не с фашистской Германией, пусть даже образца 1941 года: она бы сейчас накрыла нас артогнём — сгрудившихся, без укрытий, вместе со всей бригадой, и наступление закончилось бы даже не начавшись. Было ясно, что командование не сумело подготовить и спланировать наступление, теперь стоял вопрос — то ли невзирая ни на что, наступать в районе обеда, то ли застрять в неопределённости. Если бы комбриг был прежний, он бы, я уверен, невзирая ни на что, приказал наступать, попытаться использовать хотя бы малый, какой-никакой эффект внезапности. Однако новый комбриг был отнюдь не чета прежнему… Ладно, ждём… Связались с гражданскими учреждениями здравоохранения, согласовали возможности помощи с их стороны в случае необходимости — как по совместной эвакуации раненых, так и по их лечению. Личный состав подразделения кипятил чай, готовил какой-то простецкий супчик из консервов: командование наполовину женским подразделением имеет свои существенные плюсы.

После обеда мы получили приказ сворачиваться и возвращаться в расположение. Моё подразделение свернулось ещё быстрее, чем собиралось, — и вскоре мы были в расположении. Времени на то, чтобы матерно думать об умственных способностях командования, не было: я понимал, что всё далеко еще не закончилось, и мы с личным составом лихорадочно устраняли выявленные в ходе маршей и развёртывания недостатки в работе техники, комплектности материальной части. Часам к семнадцати меня опять вызвали в штаб.

Тут происходило то, что по здравому уму и любой формальной (не говоря уже военной логике) должно было происходить вчера, когда был получен приказ на наступление. Командиры подразделений и начальники служб бригады представляли свой план действий командованию, согласовывали с ним и с другими подразделениями.

Мне было довольно просто: мало того, что я чётко представлял себе расположение медицинского пункта, варианты своих действий при различных развитиях событий, маршрут эвакуации и способы взаимодействия с гражданскими учреждениями, — мы ещё и отработали за сегодняшний день всё это практически. Поэтому я кратко доложил комбригу своё решение. И тут генеральский рёв в ухо едва не вынес мне барабанную перепонку. Перемежая свою мудрость матерной руганью, он поведал примерно следующее:

— Медицину беречь надо, а вы врачей на смерть посылаете! Медрота должна находиться в расположении и лечить раненых, а не лезть на передовую!

Если бы я имел классическое военное образование, то мнение вышестоящего командования, да ещё в таком «матерно-приказном» формате, возможно, произвело бы на меня какое-то впечатление. Однако такого «багажа знаний» у меня не было. Я оценивал обстановку строго с точки зрения формальной логики и целесообразности действий.

Потому сдержанно (это был второй раз за войну, когда на меня орал командир — первый был тогда, когда мы чуть не пострелялись с командованием спецназа ДНР) я ответил:

— Если медрота не будет выходить из расположения, то её можно расформировать, а всех раненых прямиком везти в городскую больницу № 2 г. Горловка. Она как раз находится в одном километре от места расположения медроты, успешно справлялась с лечением раненых, когда ещё бригада не была сформирована — справляется и сейчас. Задача медицинской службы бригады — прежде всего в организации эвакуации раненых с поля боя.

Генерал проорал ещё что-то, состоящее из: «Я запрещаю… и я приказываю…» Из его сбивчивого мата следовало, что я только и думаю, как угробить личный состав, и выводить медицинскую роту из расположения мне запрещается. В задумчивом недоумении я покинул просвещённое общество своего непосредственного командира. Помимо того, что с точки зрения формальной логики и требований устава всё сказанное им было просто бредом, меня удивила в воплях генерала какая-то явно ощутимая интонация личной обиды. Всего за войну на меня было совершено пять покушений (это не считая, само собой, участия в боевых действиях). Такое поневоле учит вниманию к мелочам. Я чувствовал, что у комбрига имеются какие-то неведомые мне глубоко личные претензии. Только много позже я узнаю, что оказывается, генерал своим приказом, не ставя меня в известность, как раз накануне восстановил на службе Шевцову, отказавшуюся ездить на боевые, — а чтобы избегнуть понятного при такой ситуации обострения, своим же приказом дал ей двадцать пять суток отпуска. Не знаю, каким образом ей удалось убедить его это сделать — она и до сих пор числится на службе, не являясь ни разу в медроту, её часто видят в штабе — при том же командире бригады.

Интересно, что чуть позже именно генерал опять же своим приказом, в обход меня (с нарушением, как всегда, армейских норм субординации) пошлёт на смерть двух медработников из моего подразделения — оба погибнут, вместе с большим числом раненых. Это будут единственные потери вверенного мне подразделения за всю войну… Так что известная мудрость: «не судите да не судимы будете» — она вполне жизненна… И ещё одно — тогда я наивно полагал, что отдание таких вредительских приказов — это просто следствие генеральской тупости. Лишь гораздо позднее стало ясно, что на самом деле всё гораздо печальнее.

В полном изумлении от генеральской «гениальности» я побрёл к начальнику штаба. Тот вежливо выслушал меня, мягко улыбнулся и резюмировал: «Юрий Юрьевич, доложите мне своё командирское решение — и уверяю вас, оно будет принято». Именно этому достойному офицеру мы обязаны тем, что наша бригада, а также приданные ей части не остались в ходе наступления вообще без медицинской помощи. Огромное счастье, что в нашей армии ещё есть такие офицеры, очень жаль, что их так мало…

Вечером того же дня Александр Владимирович Захарченко, собрав всех офицеров нашей бригады, произнёс краткую речь — о том, что наступление завтра начнётся во что бы то ни стало. Многое запомнилось из той речи. Он говорил о том, что, если мы не возьмём город, он сам пойдёт в атаку со своей охраной, пусть нам будет стыдно. О том, что, если мы возьмём Углегорск и захлопнем противника в котле, множество жизней, прежде всего гражданского населения, будет спасено. О том, что сейчас в больнице в Донецке лежит маленькая девочка. У неё не будет того, что есть у всех деток — папы и мамы. Их убило снарядом. И не будет того, что есть у всех детей — радости, счастья, возможности играть. Потому что осколками ей оторвало её крошечные детские пальчики. Я молча слушал это и ощущал, как горячие слёзы ненависти омывают моё сердце, не имея возможности прорваться наружу. Лично для себя я решил, что, если надо будет, лягу вместе со всем подразделением, но Углегорск возьмём…