Икар - Альберто Васкес-Фигероа

Не чувствовал себя более погибшим и при этом страстно желающим жить.

Более отважным и в то же время — более испуганным.

Можно бродить, сбившись с пути, по сельве.

Можно скитаться по пустыне.

Можно плутать в диких горах.

Можно блуждать в потемках по глубоким пещерам. Однако эти трое мужчин и одна женщина бродили, не зная дороги, по черной каменной стене: поднимались и спускались, шли вперед и отступали, молчали или чертыхались, — и окончательно заблудились, словно вместо залитого светом пейзажа с бескрайним горизонтом вокруг была непроглядная тьма.

Ориентиром всегда служили река и лагерь, цель путешествия была совершенно определенной: спуститься на равнину, — однако им приходится двигаться в другом измерении, в котором один неверный шаг, того и гляди, может стать последним.

Сомнений не было: они попали в настоящий вертикальный лабиринт.

Четвертый день они провели в просторной пещере глубиной три метра и почти два метра в высоту. Она показалась им прекраснейшим из дворцов и замечательным пристанищем: наконец-то можно было дать отдых телам, которые бунтовали, не желая снова испытывать страх пустоты.

Когда оба скалолаза решили отправиться на разведку, чтобы нащупать путь, который бы куда-нибудь их вывел, Мэри и Джимми Эйнджел остались лежать, обнявшись, в самой глубине пещеры. Они допускали, что их товарищи вполне могли принять мудрое решение попытаться спастись без них.

— Они хорошие парни, — сказала Мэри, словно читая мысли мужа. — Они славные, сильные и молодые и заслуживают того, чтобы остаться в живых.

— Ты тоже хорошая, и молодая, и сильная, — прозвучало в ответ. — И тоже заслуживаешь того, чтобы остаться в живых.

— Но я чувствую себя слишком усталой и готова, взявшись с тобой за руки, броситься в пропасть, — абсолютно серьезно сказала она.

— Не стоит спешить! — остановил ее Король Неба. — Такая возможность никуда от нас не денется. Сколько бы лет я ни летал, я так и не научился делать это без помощи крыльев. Какой же я дурак! Все время отказывался использовать парашют, отговариваясь тем, что и так могу приземлиться где угодно. Сейчас бы они нам здорово пригодились.

— Ты бы смог спрыгнуть на парашюте с вершины тепуя? — удивилась Мэри.

— Конечно. А ты нет?

— Сомневаюсь.

— По-твоему, лучше подвергнуть себя такому испытанию, как это?

— Я уже не знаю, что лучше, а что хуже, — откровенно призналась она. — Я словно в бреду: словно я — это не я или словно мне снится кошмар, а я никак не могу проснуться. Когда я думаю о том, что всего пятьсот метров отделяют нас от жизни, но что эти же самые пятьсот метров означают смерть, у меня мозг взрывается и страшно хочется закричать.

— Я знаю, что ты этого не сделаешь.

— Я не так в этом уверена.

Они замолчали и, обнявшись, лежали там, сжавшись в комок, как двое ребятишек, заблудившихся в чаще темного леса, всем сердцем желая возвращения товарищей и столь же страстно желая, чтобы те не возвращались, потому что, как только те появятся, они заставят их снова выйти наружу.

Однако венесуэльцы вернулись.

Они всегда возвращались.

Но никогда не приносили хороших новостей.

Отчаяние завладело их душами.

Вертикальный лабиринт не имел выхода.

Единственным выходом по-прежнему казался шаг в пустоту.

На девятый день, голодные, оборванные, изнуренные, обгоревшие и почти не узнаваемые под маской гнойных струпьев, когда на теле не осталось ни одного живого места, сил уже не было цепляться за стену, глаза покраснели и воспалились, они достигли откоса, который рождался где-то на высоте восьмидесяти метров над коротким постаментом, который, в свою очередь, завершался склоном, сбегающим к сельве и настоящей равнине.

Они достигли конца всех дорог.

Растрепанные веревки уже не могли выдержать даже веса ребенка, крючья сломались, у них больше не осталось ни одного жалкого финика, воды уже тоже почти не было, и — что хуже всего — они утратили веру в себя.

Как часто бывает, самое главное поражение наступает в последний момент.

Феликс Кардона охрип, пока кричал, стараясь их растормошить, однако Густаво Генри чувствовал, что руки его больше не слушаются, потому что на пальцах, которые раньше были цепкими, как когти, кожа была содрана и не хватало половины ногтей. Даже его зрение, привыкшее находить точку опоры там, где ее, казалось, не существовало, затуманилось из-за струпьев, покрывавших веки.

Шесть часов просидели они на одном месте, точно сломанные куклы, ожидая, что их настигнет смерть или они поочередно попадают в пропасть. И когда испанец после стольких увещеваний практически сорвал голос, Джимми Эйнджел как будто осознал, что пора брать дело в свои руки, поскольку измученные венесуэльцы и без того сделали больше, чем можно было от них ожидать.

Весь груз ответственности за спуск лег на плечи альпинистов, им приходилось прилагать нечеловеческие усилия, в сто раз превышающие их собственные силы. Было несправедливо требовать, чтобы они и дальше принимали решения.

Даже самый что ни на есть многоопытный альпинист не сумел бы преодолеть это последнее препятствие: гладкую каменную стену, без единого выступа, который бы позволил за него ухватиться.

— Феликс! — наконец крикнул американец. — Феликс, ты меня слышишь?…

— Слышу! — еле-еле, осипшим голосом отозвался тот.

— Сходи за отцом Ороско в Каванайен!

— Зачем? Вряд ли он сможет чем-то помочь.

— Может, он найдет способ закинуть нам веревку.

— Вы слишком высоко, — возразил испанец.

— Все равно попытайся!

— На дорогу туда и обратно уйдет почти два дня!

— Не важно! Мы выдержим!

— Ладно!

И он пустился бежать.

Они смотрели, как Феликс Кардена, преодолевая препятствия, спустился по склону, и проводили его взглядом, когда он достиг равнины и мерной рысцой удалился в направлении далекой миссии.

— Не успеет! — уныло проговорил Веревка.

— Это зависит только от нас, — твердо ответил американец. — Раз уж мы досюда добрались, не дадим этой долбаной горе нам отомстить, когда осталось всего ничего — от силы один прыжок.

— Прыжок? — удивился Мигель Дельгадо. — Ничего себе прыжок!

— Большой или маленький, мы его проделаем.

— Нет, не проделаем, — уверенно возразил венесуэлец. — Но, по крайней мере, Феликс избавлен от необходимости наблюдать нашу агонию.

Больше они ни о чем не говорили, понимая, что словами горю не поможешь.

Они выпили последние запасы воды и прилегли на карниз, поскольку их телами овладела страшная вялость: точь-в-точь марионетки, которым перерезали веревки.