Сталинград. Великая битва глазами военного корреспондента. 1942-1943 - Хейнц Шрётер

Далее прозвучали приблизительно следующие слова:

– Экипажам самолетов необходимо отдать приказ о посадке на аэродромах. Зачем нам обещали снабжение по воздуху, если его нельзя было осуществить?

– Кто несет ответственность за данное обещание? Ведь кто-то должен же предъявить фюреру соответствующие документы?

– Мы требуем доставки горючего, боеприпасов и продовольствия, наши люди голодают, многие ничего не ели уже четыре дня. Чем солдатам стрелять, чем поддерживать свою жизнь?

Затем слова стали звучать более угрожающе:

– Люфтваффе бросило нас на произвол судьбы, не сдержав своего слова.

– Преступление, совершенное в отношении 6-й армии, уже ничем не может быть оправдано.

Выполняя приказ рейхсмаршала, майор в бункере под Гумраком отвечал приблизительно следующее:

– Самолеты могут приземляться только на тех аэродромах, на которых посадочные полосы имеют сигнальные огни.

Самолеты могут совершать посадку только на ровных площадках.

Экипажи самолетов в своих сообщениях не лгут и не являются трусами. Если у них есть возможность приземлиться, они приземляются.

Господин генерал Фибиг уже в ноябре заявил, что снабжение по воздуху окажется невозможным.

Я прошу сообщить непосредственно фельдмаршалу Мильху об упреках, высказанных мне относительно невыполнения люфтваффе своих обещаний.

И вновь вопрос о том, кто виноват, остался без ответа. Лежала ли вся тяжесть вины на Гитлере и мог ли он взять всю вину только на себя? Был ли виноват рейхсмаршал Геринг, когда его слово перевесило на чаше весов, или виноваты те, кто представил документы, позволившие ему принять решение о снабжении армии по воздуху?

Были ли причастны фельдмаршал Кейтель и генерал-полковник Йодль к тому, что привело к катастрофе немецких войск между Волгой и Доном? Были ли в чем-либо виноваты командующий армией и начальник Генерального штаба в тот момент, когда требовали в ноябре обеспечения по воздуху, или вина лежит на тех временных формированиях и каких-то войсковых соединениях, которые не смогли удержать Тацинскую и Морозовскую, или, наконец, следует обвинять во всем только экипажи самолетов и наземный обслуживающий персонал?

Разве командующий 4-м воздушным флотом генерал-полковник барон фон Рихтгофен не предупреждал о невозможности осуществления снабжения по воздуху, и разве начальник Генерального штаба сухопутных войск генерал Цейтцлер еще до него не говорил о невозможности данного снабжения, и не был ли того же мнения начальник службы тыла группы армий? Разве 22 ноября генерал фон Зейдлиц не пытался убедить командующего в необходимости прорыва и разве не поддержали его в этом генералы Гейц, Штрекер, Хубе, Пикерт и Йенике? Разве не был дан 12 декабря четкий приказ группы армий о прорыве в любом случае?

Разумеется, все это было, но наряду с этим был и ясный приказ фюрера «удерживать Сталинград».

Вопрос о том, кто виноват и кто не принял соответствующего решения, всегда будет возникать в связи со Сталинградом, но никогда на этот вопрос не будет дано четкого и удовлетворительного ответа.

Утром в войсках на юге, под Вороновом и на Царице, произвели сортировку всего имущества, отложили в сторону все, что было уже не нужно, и упаковали то, что было жизненно необходимо. Солдатам было сказано, что у них еще есть время, чтобы написать письмо.

Оружие оставили при себе, а также личный знак и еще несколько мелочей на память. Хлеба уже ни у кого не было. Солдаты жгли письма, фотографии и оставшиеся пожитки, согревая таким образом окоченевшие от мороза пальцы. Повсюду можно было увидеть, как в воздухе кружились крупинки пепла. Язык пламени охватывал куски бумаги, зачитанные и почерневшие со временем, но и сгорая, эти подпаленные клочки бумаги продолжали излучать тепло жизни, хранившееся в написанных на них строках. Мысли, чувства, желания, молитвы и проклятия – вот о чем можно было прочесть в этих письмах. Некоторые из них для кого-то были источником силы, но большинство писем были наполнены переживанием и тревогой за жизнь своих близких, мыслями о будущем. Беспокойство и радость, надежды, превратности судьбы, вина и заблуждение и много-много любви содержалось на белых и серых страницах этих писем.

Письма исчезали, оставляя на снегу жуткие черные пятна, и уже не было того света, который исходил от белых и серых листков, исписанных неловкой или уверенной рукой. Военный священник 94-й пехотной дивизии Франц Дюкер по этому поводу сказал: «Теперь души сожженных писем вознеслись на небо».

После того как солдатам сказали, что они могут написать письмо, писать стали все. Почта функционировала и порой доходила до каких-то боевых частей, если они еще существовали, кто-то захватил почту с собой на последний аэродром в Гумраке. Последняя сталинградская почта была погружена в «юнкерс», взявший курс на родину, но эта последняя почта до адресатов не дошла: по распоряжению штаба оперативного руководства вермахта, приказавшего изучить содержание писем и узнать, какое настроение в окруженных войсках, семь мешков с почтой были в Новочеркасске задержаны и конфискованы полевой почтой сухопутных войск. Оттуда эти семь мешков полетели через Лемберг в Бриг и дальше по железной дороге были доставлены в Берлин. После ознакомления с содержанием писем они были рассортированы в соответствии с настроением и мыслями писавших и отправлены в информационный отдел сухопутных войск «для ознакомления и оценки». Адреса и имена отправителей предусмотрительно удалили, на всякий случай.

«Настроение в Сталинграде» было подвергнуто статистической обработке и разделено на пять следующих групп:

а) положительное в отношении ведения войны – 2,1 %;

б) сомневающееся – 4,4 %;

в) недоверчивое, отрицательное – 57,1 %;

г) оппозиционное – 3,4 %;

д) без какой-либо оценки – 33,0 %.

Через двадцать дней сотни писем после статистической обработки и ознакомления вместе с другими документами о Сталинграде, содержавшими распоряжения фюрера, приказы, радиограммами и различными донесениями, попали в руки автора данных строк, которому 18 февраля было поручено написать «книгу о Сталинграде».

На столе лежали тысячи судеб, написанных резкими и страстными словами, и никто не знал, кто автор того или иного письма, державший в руке карандаш двадцать дней назад в Сталинграде. Тысячи писем, написанных на простой бумаге, на обратной стороне штабных карт, на перфорированной ленте радиограмм и других донесений, на оберточной бумаге и на внутренней стороне конвертов, на пергаменте и холсте. Нельзя было также узнать, кому предназначались все эти письма, и не было никакой возможности вручить их позднее адресатам.