Алтайская баллада (сборник) - Владимир Зазубрин

Кучеру велел ехать к складу хозяйственной части.

Мыльников был в кладовой один. Отозвал в дальний темный угол, зашептал:

— Товарищ Мыльников, чего же это вы нас надули с Латчиным?

— Как надули?

В полумраке, в морозе кладовой лица Мыльникова и Аверьянова походили на ожившие старые портреты, давно написанные, потемневшие от времени. Аверьянов быстро шептал:

— Ведь вы сколько бочек нам обещали?

— Три.

В голове, в мозгу Аверьянова радостным ожогом —

…есть, есть, клюнул, попался…

— Вот и я думал, то есть знал, что три, а прислали только две.

— Что вы, товарищ Аверьянов, я вчера последнюю отправил вам на Лиственничную, 7.

— Ах, ну тогда простите, значит, мне Латчин не успел рассказать…

Торопливо пожал руку.

Кучеру крикнул радостно, торжествующе:

— В гэпэу. Дуй.

Потом, сидя в кабинете, нервно мял газету, посматривал на телефон — ждал звонка из ГПУ. Латчин посматривал на него полуудивленно, полунасмешливо.

— Что это вы сегодня, Николай Иванович, все в кабинете сидите?

Аверьянов огрызнулся:

— Дело есть, вот и сижу. А что, разве я мешаю вам? —

Латчин пожал плечами:

— Вы сегодня положительно не в духе.

Звонок залился серебристым звоном. Аверьянов вскочил, схватил трубку.

— Да. Я. Ага. Три бочки. Указали на Латчина. Так.

Латчин насторожился.

— Гласс сознался? Ага. Две бочки. Мыльников одну. Ага. Ползухина подтвердила? Ага.

Лицо Латчина стало белее его рубашки.

— Хорошо, жду.

Повесил трубку, посмотрел на Латчина холодными зелеными глазами, цвета зеленой яшмы.

— Поняли?

Латчин провел ладонью по лицу.

— Н-н-нет, нне понял.

Аверьянов спокойно вытащил из кармана браунинг, положил около себя на стол, сел в кресло.

— Чего вы дурака валяете, господин Латчин? Ползухина созналась, Гласс сознался, Мыльников сознался. На Лиственничной, 7 нашли три бочки керосину, хозяин квартиры Аганезов указал на вас, сказал, что керосин получил от вас для сбыта. Ну?

Латчин, вздрагивая, щелкая нижней челюстью, сполз со стула, мешком свалился на пол, стал на колени.

— Товарищ Аверьянов, пощадите. Ведь пустяк…

— Я ворам не товарищ. Встаньте.

С портфелем, с наганом, в высоких сапогах вошел уполномоченный ГПУ. За ним в дверях с винтовками остановились два милиционера в высоких черно-красных кепи.

IV

После ареста Латчина, Гласса, Мыльникова и Ползухиной события развернулись самые неожиданные, с неожиданной быстротой. (Обыватели говорили, что новости полились подобно реке, прорвавшей плотину.)

А именно:

Был пойман, уличен в продаже похищенных с ссыппункта четырехсот пудов пшеницы завесыппунктом Гаврюхин.

Попался с тремястами пудами сена, украденного с сеносклада, завсенскладом Прицепа.

Завбойнями Брагина поймали со ста восьмьюдесятью пудами краденого казенного мяса.

На допросах Гаврюхин, Прицепа, Брагин потащили за собой, выдали — заведующего уездным отделением «Хлебопродукта» Брудовского и бухгалтера «Хлебопродукта» Травнина, весовщика Рукомоева и Шилова.

Брудовский и Травнин выдали — поставщиков скота Кругленького и Свидлермана. Они же указали как на поставщика расхищаемого из Заготконторы — на Латчина. Травнин, кроме того, указал на отца Брудовского как на сбытчика расхищаемого.

В Заготконторе и «Хлебопродукте» были обнаружены подлоги, незаконные акты и наглые, крупные хищения.

Арестовано было около тридцати человек. Аверьянов потребовал в Губрабкрине высылки ревизоров. Ревизия Губрабкрина, или, как говорили спецы, Губэркан, установила недостачу в заготконторе семи тысяч пудов хлеба и двух тысяч пудов мяса.

Старший следователь Губсуда в один прекрасный день положил на стол перед Аверьяновым белую бумажку, в которой Аверьянов прочел через строчку следующее:

«Я, старший следователь Губсуда Калманович, принимая во внимание… хищения в Заготконторе носят исключительно крупный и злостный характер… показаниями и документами устанавливается соучастие Аверьянова… что предусматривается статьями… ввиду тяжести… постановил… дабы пресечь… меру пресечения для Аверьянова избрать безусловное содержание под стражей в местном местзаке.

Следователь.

Настоящее постановление мне объявлено».

Калманович стоял перед Аверьяновым в черной барнаулке, в черной папахе, крутил маленькие черные усики.

— Прочли? Распишитесь.

Аверьянов поднял от бумаги бледное лицо с лихорадочным румянцем на щеках, с лихорадочным блеском в глазах, с морщинками и синяками под глазами, со складками между бровей. Посмотрел на следователя долгим взглядом раненого, загнанного зверя. Спросил тихо, с дрожью в голосе:

— Почему? Я ничего не понимаю.

Калманович показал Аверьянову обломанные, кривые, редкие черные зубы.

— На досуге разъясним, дорогой. Распишись!

В голубоватом табачном дыму мелькнули бледные лица служащих, мелькнули бледно-голубые стены Заготконторы, и белые стены тюремной камеры сжали, сдавили, закрыли от глаз весь мир. И в тишине тюрьмы, в тишине одиночки уши рвал, рассверливал шум ссыпаемого хлеба, шелест бумаги, скрип перьев, стрекот машинок, щелканье счетов, лезли в голову непонятные слова, номера статей, путаной колючей проволокой тянулись мысли:

…шшш-ссс-ттт-ччч-сальдо-сальдо-баланс.

…ссс-шшш-сс-статья 110, часть 2-я, пункт Б, статьи 16 и 180, пункт 3, статья 114… дохи… диваны… дрова… керосин… шшш… — тысячи тысяч пудов, штук, аршин… — шшш… зи… зи… зи… си… си… си… дзинь… шшш…

Арест Аверьянова объясняется, в сущности, очень просто. Вызван он был всего только одной бумажкой, хранившейся у Калмановича в портфеле. Бумажка такая:

Старшему следователю Губсуда Калмановичу от содержащегося под стражей в местзаке Латчина Ивана Михайловича

Сознавая всю тяжесть совершенных мною преступлений, я решил чистосердечно во всем раскаяться. Совесть моя была бы не спокойна, если бы я не предал в руки правосудия самого главного виновника и организатора всех хищений в Заготконторе и в Хлебопродукте. Муки совести побуждают меня избавить Российскую Коммунистическую Партию от втершегося в ее ряды шкурника, хищника и мародера. Я заявляю, что вся тяжесть ответственности за вышеуказанные хищения должна лечь на подлинного и, повторяю и подчеркиваю, главного их виновника — заведующего Заготконторой, к сожалению, члена славной РКП — Николая Ивановича Аверьянова. Чтобы не быть голословным, прошу задать Аверьянову следующие вопросы:

1) Сколько он рассчитывал получить за три бочки керосина, доставшихся нам с ним и переданных нами для сбыта на Лиственничную, 7 — Аганезову?

2) Сколько пудов масла, мяса и муки заплатил он своей любовнице Ползухиной за взятую у нее доху?

3) Сколько раз Гаврюхин предлагал ему муки «для личных надобностей», сверх пайка, и сколько раз он ее у Гаврюхина брал?

4) Сколько фиктивных актов о падеже скота, об утрате керосина, хлеба он подписал? И сколько на этом заработал?

5) Докладывал ли я ему о том, что Прицепа мошенник, и какие он меры принял к его устранению?

6) Не припомнит ли он, из какого мяса в день его рождения он ел пироги и почему в тот день у него в гостях был завбойнями Брагин?

7) За что ему дал Брудовский взятку в тысячу рублей?

8) Какой спирт он пил у меня на квартире и сколько раз был пьян?

9) Чем он мне грозил и как заставил стать его сообщником?

В заключение считаю долгом добавить, что выдал меня Аверьянов, исключительно желая свалить все с больной головы на здоровую. Боясь, что рано или поздно хищения будут раскрыты, он решил выйти сухим из воды, решил все свалить на тех, кого он сам втянул в эту страшную кашу. (К тому же он достаточно награбил и реализовал на золото и зарыл на черный день.) И затребованные им ревизии есть не что иное, как ловкий ход шахматного игрока. Я, мол, и казнокрадов выдал, и я ревизию сам потребовал.

Больше показать пока ничего не имею. В чем и подписуюсь.

V

Суд был летом, в сенокос, когда вокруг города стрекотала стальная саранча косилок, когда в пыльных улицах крепко и пьяно пахло потом, дегтем, горячим медом сохнущих скошенных трав. Суд заседал в зрительном зале Нардома имени Ленина, где на стенах тусклой клеевой краской были написаны розовые музы, белые вазы, зеленые парки, синие пруды, желтые цветы и серебряные лебеди. Судьи — их было трое — сидели за зеленым сукном на сцене в ситцевых цветных рубашках. (Председатель Солдатов — в серой, заседатели: Гусев — в белой, Масленников — в выцветшей малиновой.). Перед председателем на столе лежало «дело» — папка бумаги толщиной в четверть аршина, стоял графин с сырой водой, стакан и звонок; перед заседателями лежали ручки, карандаши, бумага, стояли чернильницы. Государственный обвинитель Кашин и общественный обвинитель Зуев сидели за отдельным, ничем не покрытым столом. Задник декорации был не убран, на нем была изображена безлюдная деревенская улица с двумя рядами изб, крытых соломой.