Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не надо денег, — произнес он угрюмо, — это бесполезно…
Тогда я ничем вам помочь не могу, — сказал администратор, — извините, уважаемый…
— Ничем, значит? — неприятно подвигал нижней челюстью Юлинек.
— Ничем абсолютно, — подтвердил администратор.
В это время в комнату вошел розовощекий белобрысый австрияк, ухажер Марии, Юлинек покосился на него, и по лицу палача поползли яркие красные пятна.
— Хорошо, — угрожающе произнес он и покинул помещение, в котором музыканты хранили свое имущество.
— Очень неприятный человек, — сказал австриец администратору, — у него очень тяжелое лицо.
— Плевать! — отмахнулся администратор. — Мы в политику не играем и нашим музыкантам все равно, кто придет к власти — Ленин или Колчак.
— Колчак лучше, — сказал австриец. — Он — военный и понимает нашего брата.
— Я сказал — все равно, — раздражаясь, администратор повысил голос, — главное, чтобы платили деньги за нашу игру.
— Русские — люди щедрые и, если у них есть деньги, не зажимают, платят. Когда начинается репетиция?
— Через час.
Пятого сентября восемнадцатого года в Хабаровск вошел Калмыков, и пятого сентября оркестр, игравший в коммерческом кафе «Чашка чая», был арестован и расстрелян в полном составе — Юлинек выполнил то, что задумал.
После двух залпов, уничтоживших оркестр, над парком, примыкавшем к «пострельной» скале, долго летали вороны, кричали возбужденио, никак не могли успокоиться: то ли еду чувствовали — протухнут музыканты, славный пир получится, то ли боялись повторных выстрелов. На этот раз по черной галдящей стае.
Юлинек начал методично, по квадратам, как опытный стратег, прочесывать Хабаровск — ему важно было найти черноокую Марию, увидеть ее, постоять рядом, произнести несколько слов — и тогда в нем произойдет обновление: он сделается сильнее, но Марию так и не нашел. И понял, какую ошибку совершил — он сам отрезал, выбросил эту девушку из собственной жизни. Ведь белобрысый австриец был приманкой, она, словно редкая рыба, приплывала к нему, как на приманку шла, а когда ее не стало, рыба исчезла навсегда.
Слишком поздно понял это Вацлав Юлинек, взметнул над головой длинные цепкие руки, ухватил себя за волосы. Дернул в одну сторону, в другую, взвыл от боли. Через несколько минут он отрезвел, пришел в себя и долго сидел, опустошенный, вывернутый наизнанку. А потом заплакал.
Но слезы палача — это слезы палача, им нельзя верить: всхлипывая от жалости, этот человек может расстрелять кого угодно, даже собственную мать.
Юлинеку везло на приключения, он словно был создан для того, чтобы попадать в разные передряги.
Темным октябрьским вечером, когда голодно выл ветер и ломал на деревьях сучья, он решил прошвырнуться по «ночным бабочкам» — захотелось женского общества.
Около дома, где располагалась канцелярия хабаровского столоначальника, он присмотрел подходящую девицу — крутобедрую, с собольими бровями вразлет и пышным белым лицом. Девица напоминала Юлинеку вкусный сдобный хлеб, целый каравай — и ходят же такие караваи по хабаровским тротуарам! Юлинек вкусно почмокал губами и достал из кармана несколько красненьких — бумажных царских десятирублевок.
Девица пренебрежительно подняла верхнюю губу.
— Пипифакс не берем!
Что такое пипифакс, Юлинек не знал, глянул вопросительно на девицу.
Та шевельнула роскошными собольими бровями:
— Заплати, мальчик, рыжьем, и все будет в порядке.
От близости этой девицы — рукой прикоснуться можно было к этой роскошной коже, к красивому лицу, — у Юлинека перехватило дух, голос сделался скрипучим, как у старой вороны.
— А что такое рыжье? — спросил он.
— Темнота! — пренебрежительно бросила девица. — Рыжье — это золото. Понял?
— Понял.
— Гони рыжий пятирублевик, и я пойду с тобой хоть в кусты.
— А меньше нельзя? — жалобно спросил Юлинек.
— Меньшего достоинства рыжье не бывает — это раз, и два — уж больно рожа у тебя противная, как у жеребца, страдающего запорами.
У Юлинека невольно сморщилась лицо, словно он сжевал кислый дичок и едва не подавился им.
— Ну и лярва! — пробормотал он сдавленно, слабея от сладкой истомы, подступившей к горлу.
— За общение с тобой надо не пятерку брать, а червонец, — добавила девица. — И то мало будет.
Юлинек крякнул. «Рыжье» у него было, перепадало чаще, чем он ожидал, — многие люди берегли золото на черный день, поскольку знали — монеты эти не поддаются никакой девальвации.
— Ну! — испытующе глянула на него девица, уперла руки в боки, пышные и соблазнительные.
Пошарив в нагрудном кармане френча, Юлинек достал оттуда пятирублевую «николаевку», ловко подкинул монету — яркая желтая чешуйка блеснула в темном воздухе, вызвала у палача невольный восторг, у него даже губы задрожали. Девица поступила еще ловчее — протянула руку, и золотая чешуйка исчезла в ее ладони, она словно припечаталась к ней.
— Пошли! — деловито произнесла она.
Причмокивая сладко, жмурясь от предстоящего удовольствия, Юлинек двинулся следом. Спросил лишь:
— Идти далеко?
— Недалеко.
Не думал Юлинек, что в центре Хабаровска, рядом с «присутственными» местами и особняками богатых купцов, могут быть зияющие дыры — черные проходные дворы, голубиные клетушки, из которых раздавался грубый мужской храп, кособокие лачуги о двух лапах, где жили ведьмы, а из окошек высовывались метлы. И это все — в центре Хабаровска! Юлинек удивленно покрутил головой: в его родной Праге такого, например, нет.
Неожиданно он почувствовал страх, чьи-то холодные пальцы сжали ему горло. Светлая жакетка пышнотелой девицы расплывавшимся неясным пятном маячила впереди.
— Эй! — сдавленным голосом позвал Юлинек. — Нам далеко еще идти?
— Уж пришли. Осталось чуть.
Девица громыхнула в темноте старым ведром, звук был дребезжащий, ржавый, потом громыхнула еще раз и открыла дверь в наполовину растворенную в темноте лачугу.
— Сюда, — скомандовала девица, и Юлинек послушно свернул к лачуге.
Он едва переступил через порог, как сильный удар сбил его с ног. Юлинек очутился на полу и в следующий миг отключился.
Очнулся он утром от холода: Юлинек лежал на голой, присыпанной колючим снежком земле, уткнувшись головой в заплеванную чугунную урну, и стучал зубами. Оглядевшись, он поспешно отполз от урны, передернулся — было мерзко. Проговорил едва слышно, тонким, ослабевшим голосом:
— Где я?
Неожиданно неподалеку увидел дворника-татарина в чистом, сшитом из брезента фартуке, при тусклой латунной бляхе, прикрепленной булавкой прямо к брезенту.
— Где я? — спросил у дворника Юлинек.
— Как где? В Хабаровске, — ответил тот.
Правый рукав на модном полупальто Юлинека был оторван, в прореху вползал крапивно острекающий холод. Палач вновь передернул плечами. Где находился
