Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев

Наряд калмыковцев попал в засаду на одной из окраинных хабаровских улиц. Улица та была невзрачная, кривенькая, словно бы специально созданная для таких засад. Наряд не должен был здесь появляться, но старшему — бравому уряднику из молодых, сообщили, что некая бабка Варя Курносова открыла прямо из окна своего дома продажу крепкого первача, которым можно заправлять даже зажигалки, такой чистый и крепкий получился напиток, — старший вскинулся и, поправив усы, скомандовал:

— За мной!

Нос у казака хоть и не отличался особым нюхом, но питие он ощущал издалека, выпить урядник любил очень, поэтому мигом раскраснелся, взгляд у него сделался веселым, он гикнул и пустил коня в галоп. Наряд понесся следом.

Через десять минут казаки уже находились на темной кривой улочке, в третьем с краю доме было расположено среднее окно, в нем виднелась дородная фигура старой женщины с остриженными под бурсацкий горшок седыми волосами.

— А ну, старая карга, гони сюда бидон с первачом — рявкнул на нее урядник. — Приказ штаба ОКО — реквизировать первач! Понятно?

Взгляд старухи испуганно посветлел, она отчаянно замахала руками:

— Н-нет у меня ничего!

Бравый урядник издевательски захохотал.

— Брешешь, ведьма!

— Нету-у!

Урядник, смеясь, вывернул из ножен шашку.

— Брешешь!

Старуха пискнула по-девичьи, взметнула над собой в молитвенном движении руки и исчезла в глубине дома. В то же мгновение с треском распахнулось несколько ставней напротив, в оконные проемы высунулись стволы винтовок.

Грохнул залп.

Урядника вынесло из седла и отбросило от коня метров на пять, будто попал под паровоз; лицо его исказилось, окрасилось кровью, один глаз, выбитый пулей, размазался по щеке, двух его напарников — нестарых еще казаков с кручеными тугими чубами, выбивавшимися из-под папах, также не стало — пули швырнули их под копыта коней, казаки, уже мертвые, задергались, заскребли ногтями по мерзлой земле, окрасили ее кровью.

Из дома выглянул товарищ Антон, пробежался взглядом по убитым, произнес поспешно, задыхаясь, словно после бега:

— Все! Уходим!

Три стремительные тени выскользнули из двери дома, одну из них Антон задержал, проговорил тихо, по-прежнему страдая от одышки:

— Молодец, Аня, ты стреляла лучше всех!

Утром калмыковцы чистили улицу, на которой был уничтожен казачий наряд, перевернули вверх дном избу, приютившую нападавших, — это был брошенный дом, хозяин которого умер три года назад и до сих пор в него никто не вселился, обследовали соседние дома, до мелочей восстановили картину происшедшего… Занимался этим лично Михайлов.

— Виноватых тут нет, — проговорил Михайлов угрюмо, почесал пальцами лысеющий лоб, — вот, картина какая вырисовывается. Что делать?

Юлинек тоже был включен в следственную группу и, хотя в происшедшем не разбирался, — да и не до того было, — дал совет:

— Арестуйте, господин начальник, владельцев этих хат, — он обвел рукой дома, стоявшие рядом с большой холодной избой, из которой велась стрельба. — Во-первых, люди будут знать, что в нас без наказания стрелять нельзя, стрелявшие обязательно будут наказаны, во- вторых, может быть, мы узнаем что-нибудь новое, а в-третьих… В-третьих, другим будет неповадно так поступать, — Юлинек подвигал из стороны в сторону тяжелой нижней челюстью. — Советую, господин начальник.

— Что ж, совет — штука хорошая, — похвалил палача начальник юридического отдела и отдал приказ арестовать хозяев близлежащих домов. Их оказалось одиннадцать человек.

Тела этих людей нашли утром следующего дня, — трупы были беспорядочно свалены в мусорную канаву.

Маленького Ваньки в тот день в Хабаровске не было, — уехал, — иначе бы и ему досталось от Ооя.

Будберг запоздало записал в своем дневнике: «Обер-хунхуза Семенова послали уговаривать унтер-хунхуза Калмыкова быть поосторожнее по части угробливания людей и калмыкации чужой собственности. Разве уговоры могут помочь, раз атмосфера безнаказанности уничтожила все препоны для насилия и преступления?

Впрочем, к этому моменту атамана Семенова в России не было, а харбинские газеты сообщили, что Григорий Михайлович «завел себе временную атаманшу из шансоньеток и преподнес ей колье в сорок тысяч рублей».

В конце октября Будберг зафиксировал следующее: «Калмыков перебрался из Хабаровска на станцию Гродеково: здесь он ближе к Семенову, и ему легче нажимать на Владивосток и его сообщения с Харбином; главное же, можно возобновить обыски поездов и, ища крамолу и красноту, находить кредитки, золото, драгоценности, без коих трудно существовать широкому атаманскому бюджету.

И все боятся этого разбойника, несмотря на то, что достаточно хорошей роты, чтобы его раздавить…»

Будберг не без оснований полгал, что именно такие люди, как Маленький Ванька, да «читинский разбойник Семенов» и погубили Россию.

Атаман тем временем нашел новую статью для пополнения своей кассы — разделил дальневосточную тайгу на четыре лесничества — Ванюковское, Бикинское, Иманское и Полтавско-Гродековское, широко оповестил богатую отечественную публику и заинтересованных иностранцев о предстоящих публичных торгах, после чего не замедлил провести эти торги, — он спешил, очень спешил, поскольку и казаки, и крестьяне дружно выступали против разбазаривания богатств родной земли… Но Маленькому Ваньке на «родную землю» было наплевать, на сохранение ее богатства — тем более. Торги состоялись.

Карман атамана заметно распух, утяжелился; проданный японцам лес принес ему полмиллиона рублей чистым золотом. Таких денег не приносила ни чистка пассажирских вагонов на «колесухе», ни грабеж деревень в тайге, ни охота за купцами, перемещавшимися по Дальнему Востоку с запасами золота.

Японцы хоть и повышали иногда на Калмыкова голос, хоть и делали вид, что вот-вот отшлепают его и грозно посверкивали косыми очами, по-прежнему ничего не делали, чтобы остановить атамана. В ответ благодарный Калмыков позволял им творить на Дальнем Востоке все, что те хотели.

Недовольство Калмыковым росло. Причем росло не только среди мирного населения, но и среди тех, кто находился у Маленького Ваньки на довольствии. Особенно способствовали этому бывшие красноармейцы-казаки, воевавшие на стороне большевиков, а потом перешедшие к атаману, под его флаг, — Калмыков простил их, и прежде всего тех, кто был награжден Георгиевскими крестами и уравнял перебежчиков в правах со своими стариками-добровольцами.

Двух таких казаков, награжденных серебряными солдатскими Георгиями, чересчур недовольных атаманом, выловил Вацлав Юлинек. Лично отвел бедолаг к оврагу, на дне которого виднелось несколько домиков-засыпушек и всадил в их затылок по свинцовой плошке из нагана. Даже контрольных выстрелов не стал делать — был уверен в своей работе.

Длинное лицо его закаменело, взбугрилось костями, — каждая кость проступала в отдельности, была заметна, маленькие глазки потяжелели, налились свинцом, — некоторое время он следил, как два трупа катятся вниз, на дно оврага к домикам, потом развернулся и, размеренно помахивая длинными обезьяньими руками, ушел.

Юлинека в отряде Калмыкова считали колдуном, оборотнем и, завидя на улице нескладешную фигуру чеха, старались обойти стороной, либо