Харбин - Евгений Анташкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не думаю!
– Разве он не предаёт этим все ваши идеи и все наши жертвы?
Александр Петрович не мог найтись что ответить, он никогда не видел её такой взволнованной: его Анна всегда была спокойна и всегда была безучастна к политике. Он понял, что только что, пока его не было, она неожиданно для себя прикоснулась к чему-то для неё острому и горячему. Александр Петрович присел рядом:
– Анни, я разговаривал с ним об этом, ещё когда в первый раз прочитал, и говорил ему примерно то же. Он объяснил мне, что это его впечатления от той страны, которой мы с тобой уже не знаем, и эти впечатления он смог выразить только так.
– Нет, я не понимаю. – Анна смотрела горящими глазами. – Мы живём с ним в одном городе, дышим одним воздухом, снимаем дачи, в конце концов, в одном месте. Почему тогда наш Сашик и его дети, кстати, один из них – мой крестник, не могут ходить в кадетский корпус, московский или петербуржский; почему они не могут любоваться избушками и церквушками, про которые он тут пишет, или памятником Петру, храмом Спасителя, Пушкиным на Остоженке?
– На Тверском, это во-первых, – он примирительно улыбнулся, – а во-вторых, его дети пока ещё маленькие. Он обнял её за плечи. – Но, ты знаешь, я сам не могу быть уверен, как бы я описал свои впечатления, если бы побывал там сейчас…
Анна молчала, и он подытожил:
– Я тоже хочу многое понять! И давно! А знаешь, пойдём обедать! В ресторане почти пусто, возьмём бутылку Gevrey-Cham-bertin, я у них присмотрел урожай двадцать четвёртого года, – отметим наше с тобой путешествие! Когда мы последний раз путешествовали? Ты помнишь?
Анна смущённо улыбнулась и глядела на него – такого спокойного; она уже пришла в себя после прочитанного, и сейчас ей было неловко за то, что она была так несдержанна.
– А что в меню? – спросила она тихо.
Александр Петрович тайно вздохнул с облегчением и раскрыл меню.
– А сейчас обед или ужин? – спросила Анна.
– Половина седьмого! Полюбопытствуй пока!
– Твоя воля, Саша. – И она стала читать:
«Обед:
Щи мавританские
Суп-крем из дичи
Суп молочный с лапшой
Консоме-жюльен
Маринад из рыбы
Нельма паровая
Ножки телячьи фри с карт, пюре
Котлеты курин. А-ля палкин
Пилав из барашка
Фазан а-ля модерн
Шницель по-венски
Утка домашняя с яблоком
Макароны с пармезан.
Букет из зелени
Сладкие:
Каша гурьевская
Фрукты ассорти со сливками
Мороженое клубничное
Салат «Оранж»
Анна читала меню полушёпотом и по-школярски водила пальцем по строчкам, в двух местах её рассмешили сокращения, которые в меню казались нелепыми.
– Ты посмотри на эти «карт, пюре» и «котлеты курин.», скажи, не правда ли, очень смешно делать сокращения в меню, на чём, интересно, они хотели сэкономить? – Она уже почти смеялась. – Наверное, хотят, чтобы мы это быстро прочитали и так же быстро заказали… им тоже не терпится? А что бы ты выбрал?
– Я думаю, надо посмотреть, как это выглядит! Ты готова?
Анна встала, подошла к висевшему на двери зеркалу в литой бронзовой оправе, поправила причёску, провела рукою по блузке на талии и слегка одёрнула юбку; Александр Петрович смотрел на неё, подошёл, развернул к себе и, чуть касаясь, поцеловал в губы.
Ресторан оказался через два вагона.
Анна, придерживаясь рукою за поручень, шла по узкому коридору, Александр Петрович шёл следом за ней. Она всё хотела обернуться и извиниться за свою несдержанность, но вагон сильно качало из стороны в сторону, и она решила, что сделает это, когда они сядут за стол.
В ресторане было почти пусто. За барной стойкой сидел мужчина средних лет и курил сигару. В той части вагона, где стояло шесть столов и которая была отделена от бара фигурной стеклянной полуперегородкой, было занято только два места: справа у окна сидел китаец в европейском костюме, перед ним стояла чашка с чаем и рядом в пепельнице дымилась сигарета; слева, тоже у окна, спиной, сидел мужчина в белой спортивной рубашке с отложным воротничком и не отрываясь смотрел в окно.
Анна предложила сесть за самый дальний столик справа, за спиной у китайца. Официант оказался у их стола уже через секунду:
– Меню!
– Заберите это, – сказал Александр Петрович и вернул ему меню, принесённое из купе.
Официант поклонился Анне Ксаверьевне:
– Мадам?
– «Котлеты курин.», – с шутливой улыбкой заказала Анна.
– Месье!
– Gevrey-Chambertin двадцать четвёртого года…
– Бутылку или желаете по фужеру?
Александр Петрович посмотрел на жену, Анна кивнула.
– Бутылку и «Ножки телячьи фри с карт, пюре», – сказал Александр Петрович. Глядя на Анну, он произнёс название блюда с тем же сокращением, которое было в меню: – И весь десерт!
Анна, не переставая улыбаться, укоризненно свела брови.
– Без каши!
– Слушаюсь! Коньяку к десерту?
– Пожалуй!
– Рекомендую «Корвуазье», он помягче, но, если желаете, можно «Хеннесси»…
– «Корвуазье»…
– Бутылку или графинчик?
– Графинчик, сто пятьдесят.
– Будет исполнено! Горячее придётся подождать!
– Мы не торопимся!
Когда официант ушёл, Анна с сожалением промолвила:
– Как жалко, что мы не взяли с собой ту книжицу! Ты сказал, что там есть что-то смешное, можно было бы почитать, пока ожидаем.
Александр Петрович сидел напротив, они склонились друг к другу, он развел руки и с улыбкой, подражая официанту, произнёс:
– Как пожелаете, мадам, но я уже многое оттуда могу цитировать по памяти…
– Как интересно! – сказала Анна.
– Вот вам пример: «…Город выздоровел и радуется своему здоровью…»
– Это мы читали!
– Читали, но в это время ты спала!
– Неправда!
Александр Петрович любил, когда Анна в шутку разыгрывала женские капризы.
– Спала, я даже слышал!
– Ну уж нет! Выдумываешь! Читай… то есть…
Александр Петрович выдержал паузу и с важным видом поднял левую бровь:
– М-м-м! Как же там?..
– Хвастунишка, а говорил – наизусть!
– Не торопитесь, мадам, сей секунд: «…Чисто. На каждом шагу по улицам расставлены урны для окурков, огрызков, спичечных коробок. Воздействуют штрафами, также увещаниями:
Если хочешь быть культурным,Мусор и окурки бросай в урны!»
От неожиданности Анна хлюпнула носом и в смущении прикрылась ладошкой, Александр Петрович увидел, как обернулся китаец.
– Саша, – зашептала она, – так нельзя. Надо предупреждать!
– Предупреждаю! – сказал Александр Петрович. – «…Не всякому привычно быть культурным… – здесь я пропущу. – Но, в общем, все-таки бесспорно: чистота и порядок. Много пивных, по вечерам отменно шумных. И там, однако, тоже просят честью:
Товарищ, запомни правила три:Не плюй, не сори, не кури!»
Анне снова прыснула, но уже тише.
– «…Шустро и широко раскинул свои щупальца Моссельпром:
Нигде, кромеКак в Моссельпроме!»
– Что это такое? – удивилась Анна. – Как ты сказал, – «Моссельпроме», «Моссельпром»?
– К своему стыду, я этого так и не выяснил, но что-то вроде особого вида торговли. Послушай дальше:
«…Не хочет отстать и Ларёк:Купить в Ларьке —Сохранить в кошельке!
Посильно поспешают во славу командных высот и прочие кооперативы:
Не давай купцам наживы:Покупай в кооперативе!..»
Анна смеялась почти в голос.
– Сильно, да? – каждый раз спрашивал её Александр Петрович, и каждый раз она кивала.
Она перестала смеяться и разглаживала щеки.
– А я и не думала, что в этих очерках может быть что-то с юмором, – сказала она и бесцельно переложила на салфетке приборы. – Ты сказал, что прочитал её несколько раз, а что же там интересного для тебя? Ну, кроме того, что смешно или про Москву?
Александр Петрович тоже перестал смеяться, его лицо сделалось задумчивым, он подпер кулаками подбородок и несколько секунд молчал.
– Тебе это может показаться странным, а может быть, и нет…
Анна склонила голову набок и с любопытством смотрела на него.
– …То, что он пишет про политику и отношения между людьми, я себе примерно так и представлял, но… город! Мне казалось, что город, хотя он и пишет про выщербины от пуль в стенах, должен быть менее живой, и больше разрушен, и… пустой! А оказывается, нет – шумный, многолюдный, даже весёлый! И романтичный – закаты на Страстной! Я помню Москву в восемнадцатом: зимой холодная, летом грязная и опасная для всех… А теперь послушай, как он описывает: «…Плоть у Москвы, как у некоей лермонтовской героини, право же, не менее духовна, чем душа…» – Александр Петрович говорил текст, как декламируют стихи: – «…Теплом веет там отовсюду, родным теплом домашнего очага. Хороши уютные летние вечера у старого Пушкина, когда кругом гудящая толпа, мальчишки продают левкои и розы, загораются красные огоньки и голубые искры трамваев, а напротив – привычный милый силуэт Страстного монастыря… Хороши ранние летние рассветы, когда тихо на улицах и бульварах, бледны лица утреннею бледностью, редки извозчики и прохожие, словно выточены недвижные листья деревьев Пречистенского бульвара, веет бодрящей прохладою, и светлеет, встречая первые солнечные лучи, купол золотого Храма… Хороши и деловые московские дни: и в них – дыхание домашнего очага…» Хорошо, правда?
