ВСЕМИРНАЯ ВЫСТАВКА - Эдгар Доктороу

— Ну, стало быть, это ты, — произнес он. Я встал на ноги.

— А что такое?

— А то, что это, видимо, ты удостоился «почетного упоминания» по результатам конкурса сочинений для мальчиков, который устраивала Всемирная выставка.

— Что там еще? — раздался голос матери: она стояла в дверях, вытирая руки о фартук.

— Наш сын принял участие в конкурсе и выиграл, — сказал отец.

Через его плечо я заглянул в газету. Я был одним из шестерых удостоенных почетного упоминания. А победил восьмиклассник из пятьдесят третьей школы.

— Ну, выиграл, да не совсем, — сказал я, пытаясь напустить на себя равнодушный вид. Но вот же, вот черным по белому в газете — мое имя!

Мать теперь уже сидела на диване.

— Когда же это произошло? — спросила она. — Что-то я ничего про конкурс не слышала.

— Мое имя в газете! — заорал я. — Я знаменитый! Я в газете!

Мы все трое разразились хохотом. Я обнял отца. Перебежал комнату, обнял мать.

— Экий ты у нас таинственный, надо же! — сказала она.

Отец прочел всю заметку вслух. В ней приводился и отрывок из победившего сочинения. «Типичный американский мальчик должен обладать теми же качествами, что и первые переселенцы. Он должен быть ловким, надежным и смелым, должен упорно отстаивать свои взгляды. Должен быть опрятным, бодрым и дружелюбным, должен быть всегда готов прийти на помощь, нести людям добро. Он разносторонне развит, имеет хобби, любит спорт, интересуется тем, что происходит в мире… Типичный американский мальчик, пользуясь общественной собственностью, бережно к ней относится. Любит комиксы, кино и домашних животных, любит играть во дворе с друзьями и слушать радио. Он вечно занят какими-нибудь поделками или хобби, вечно придумывает что-нибудь новое и полезное. Именно поэтому будущее Америки прекрасно».

Я скрестил руки на груди.

— Не так уж это и здорово, — сказал я. — Прямо какая-то клятва бойскаутов. Скаут должен быть смелым, дружелюбным, опрятным и тому подобная мура.

— Ну-ну, Эдгар, — нахмурилась мать.

Я расстроился. У меня ведь тоже и про спорт было, и про доброту. У него про первых переселенцев. Как же это я-то не додумался! И еще он будущее Америки приплел. Что ж, правильно: типичный американский мальчик не может не упомянуть Америку.

— А разве не должны они оповестить победителей непосредственно? — удивилась мать. — Вот не получали бы мы «Нью-Йорк таймс», и что тогда?

— Почтовый ящик кто-нибудь проверял сегодня? — спросил отец.

— Пойду посмотрю, — заторопился я. — Где ключ?

— Да, пока ты не ушел, — обратился ко мне отец, — принеси-ка мне твое сочинение, хотелось бы прочитать, если можно.

Я принес тот первый экземпляр, не посланный из-за кляксы на полях, и подал его отцу. Потом вышел и помчался по лестнице вниз, в вестибюль, к ящикам.

В ящике лежал длинный белый конверт, адресованный мне, причем перед моей фамилией стояло слово «мистер». На заднем клапане конверта красовался маленький штампик с сине-оранжевыми Трилоном и Перисферой. Письмо было от Гроувера Уэйлена, председателя Выставочной корпорации. Я знал его по кинохронике — усатый такой и очень любит разрезать ленточки и всех поздравлять. Теперь он поздравлял меня. Писал, что я и члены моей семьи имеем право, предъявив это письмо на входе, бесплатно войти на Выставку, где можем бесплатно и без очереди проходить на все представления и во все павильоны, а также посещать аттракционы и пользоваться выставочным транспортом. Он писал, что я хороший мальчик и настоящий гражданин. И снова поздравлял. А подпись у него была такая корявая, что век бы я не догадался, кто это писал, если бы его фамилия не была подпечатана рядом на машинке.

— Мы можем идти на Выставку! — закричал я прямо из дверей. — Всей семьей! Бесплатно!

Но отец отстраняюще приподнял руку. Он читал матери вслух мое сочинение.

— «Он выезжает на природу и запросто пьет сырое молоко. Так же и в городе шагает он по холмам и ущельям улиц. Если он еврей, он так и говорит…»

В устах отца это звучало еще лучше. Он читал с чувством. Лучше, чем прочитал бы я. Меня поразило, что он счел все это стоящим прочтения вслух. В конце он читал уже чуть ли не шепотом.

— «Знает цену доллару. Смерть его не страшит».

И мать, и отец сидели молча. Только смотрели друг на друга. Я заметил, что мать плачет.

— Мам, что с тобой, — сказал я и почувствовал, как наружу лезет все та же застарелая и презренная моя слабость: слезы по малейшему поводу. Мать покачала головой и подняла к глазам край фартука.

— Ничего, нормально, — сказал отец. — Она гордится тобой, вот и все. Иди сюда.

Я подошел к нему, а он распахнул мне объятия, притянул меня к себе и так держал. Мне это было неловко, но я не противился. Отпустив меня, он встал, поискал в карманах носовой платок и высморкался.

Мне по-прежнему не нравилось смотреть, как мать плачет.

— Ну ладно тебе, мам, — сказал я. — У нас же теперь бесплатные билеты!

Сквозь слезы она засмеялась. Отец сказал:

— Ты не расстраивайся, что не получил первую премию, Эдгар. Просто ты не типичный американский мальчик, в этом все дело. — Он прочистил горло. — Давайте праздновать! Не слышу восторгов. Ну-ка, давайте вечером куда-нибудь сходим.

— Но он же спать тогда поздно ляжет, — засомневалась мать.

— Пойдем в кафе Крама, — предложил отец.

— Ему же завтра в школу, — еще сопротивлялась мать.

— Роуз, — сказал отец, — наш парень сделал кое-что из ряда вон. Пошли, брось дурака валять, одевайся. Еще совсем рано.

Мать довольно легко сдалась — ей ведь и самой хотелось. Так что через каких-нибудь несколько минут мы уже шли по Магистрали — мать, отец и я. Он шел в середине. Руку матери он держал в своей, а по другую сторону его держал за руку я. Они очень хорошо смотрелись вместе. На ней было летнее платье в цветочек, жакетка и элегантная шляпка с загнутым на одной стороне полем, а на отце двубортный серый костюм и лихо заломленное соломенное канотье. Я надел чистую рубашку с галстуком и помыл лицо.

— Между прочим, мы шикарно смотримся! — сказал я.

Мы все были ужасно довольны. Кафе Крама было невдалеке, у Фордэм-роуд. Там изобретали лучшее мороженое и лимонады в Бронксе. А может, и в мире. Вечер исходил ароматами, солнце уже село, но небо сохраняло еще синеву. На Магистрали царило предвечернее оживление — машины, гуляющий народ. Деревья на разделительной полосе посреди мостовой еще ярко зеленели. На улице включили фонари, и некоторые автомобили ехали с включенными подфарниками, но пробегающие по небу облака еще подсвечивало солнце. В хорошем настроении отец всегда вышагивал, поводя плечами и почти пританцовывая; так он шел и сейчас. Голова у него подпрыгивала.

— Плечи назад, — говорил он мне, — выше нос, взгляд вперед! Вот так. Жизни смотри в лицо.

— Надо бы позвонить в Филадельфию, сообщить добрую весть Дональду, — заговорила мать. — Сделаем это, придя домой, — через мгновенье закончила она. — Все равно сейчас, вечером, его, наверное, нет дома. И где ты только этого поднахватался? — обратилась она ко мне, наклонившись вперед и заглядывая мне в глаза. — Всех женщин почитает, скажи пожалуйста! А что, правильно: каков дуб, таков и клин, — сказала она, и, когда мы рассмеялись, она засмеялась с нами вместе.

А я про себя подумал, что так ведь оно и есть, хотя и в другом смысле. Отца-то, наверно, больше всего порадовало не то, что я написал сочинение, и не то, что проявил инициативу, а то, что тем самым я устроил нам всем некое приключение, самым невероятным образом раздобыв билеты на Выставку.

На той же неделе в пятницу вечером приехал Дональд, и на следующий день мы все пошли смотреть Выставку. От того, как вышло, что мы в конце концов туда отправились, Дональд был в восторге. Твердил, что это у него просто в голове не укладывается. Шлепал себя ладонью по лбу.

Едва мы прошли в ворота, я в ту же минуту почувствовал себя дома. Все было в том самом виде, как тогда. Второй раз даже еще интереснее. Показали письмо, и нас, как было обещано, тут же впустили и каждому дали специальный пропуск, вроде значка, который полагалось приколоть к лацкану. Я очень гордился, мне нравилось, что люди на нас оглядываются.

Мы стояли в тени Трилона и Перисферы, и я ощущал, как эти знакомые строения — огромные, белые — осеняют меня какой-то благостью. Это довольно трудно выразить, но чувство было такое, словно я попал в некое невидимое поле их покровительства.

Я горел желанием показать родственникам то, что видел. Первым делом я хотел, чтобы они посмотрели «Футураму» фирмы «Дженерал моторс». Все приникли к путеводителю. Маршрутом занялся Дональд. На «Футураму» сходим, конечно, но сначала все-таки разумнее поглядеть «Торжество демократии» — диораму внутри Перисферы. Так мы и сделали. На эскалаторе поднялись в Трилон и перешли по пешеходному мосту в Перисферу. Оказались в странном шарообразном помещении. Стоя на движущейся ленте, мы сделали по нему полный круг вдоль стены. Смотрели вниз на идеально распланированный всепланетный город будущего. Все было продумано так, чтобы устранить любые проблемы и трудности. Пояснения давал заранее записанный голос. «В этом прекрасном новом мире, — вещал X. В. Кальтенборн, весьма не любимый отцом комментатор, — человечество соберет в могучий кулак ум и силу, веру и отвагу и двинется к единству и миру».