ВСЕМИРНАЯ ВЫСТАВКА - Эдгар Доктороу

Вскоре мы уже ехали домой в такси Джо. Он был водителем такси, как мой дядя Фил. Поскольку Джо был дружком Нормы, счетчик он оставил невключенным.

Все заднее сиденье мы с Мег имели в своем полном распоряжении. Места, где протянуть ноги, хватало. Я откинулся в уголке, а она легла на сиденье, положив голову мне на колени. Джо вел машину одной рукой, другой обнимал Норму, а та сидела, тесно к нему прижавшись. Ее волосы были еще мокрыми. Я видел, как они поблескивают в отсветах огней Всемирной выставки.

По территории Выставки мы ехали медленно.

— Глядите! — сказала Норма, и мы все встрепенулись. На Фонтанном озере начался большой фейерверк. Встав коленками на заднее сиденье, мы смотрели — сперва в боковое окно, потом в заднее. Гигантские рокочущие водопады света — красного, зеленого и белого, — с громким хлопком начинающие раскручиваться цветные спирали и медленно опускающиеся яркие шары освещали небо и наполняли уши треском. Грохот стоял неимоверный. Еще чуть-чуть, и на Всемирной выставке стало бы светло как днем. Наше такси, казалось, трясется и подпрыгивает от взрывов, над головами кружились искры, будто мы попали под обстрел. Мы завернули за угол; теперь фейерверк был скорее слышен, чем виден, в окошко нам удавалось увидеть лишь те гроздья ракет, которые разлетались в самой вышине.

Мег сползла по сиденью, я тоже. Мы снова устроились как прежде. Вскоре все стихло.

Про свою мать Мег ничего не говорила и вела себя так, словно там, под водой, ничего необычного нынче вечером не происходило. Она к этому привыкла. Перед глазами у меня стояла Норма, я никак не мог заставить себя от этого отделаться. Надо же, таких я еще не встречал. Какая свободная! Я не считал ее нехорошей женщиной, решил просто, что у нее свой, особый взгляд на вещи. Иначе бы она была не такая. С нею поговорить об этом было для меня, конечно же, невозможно, но все-таки очень меня интересовало, что бы она сказала на сей счет сама. Я задумался о безрассудной несерьезности ее жизни. Сидит себе там на переднем сиденье такси, обнимается с дружком, а похожи они, как ни странно, на каких-то новых мать и отца, которые до сих пор еще влюблены друг в друга. И снова у меня перед глазами возникло ее тело, этот подводный балет. Не знал прямо, что и думать. Да и думать-то было тошненько, вся картина вызывала во мне ощущение какого-то тянущего недомогания пониже желудка, чего-то среднего между тошнотой и болью; ну да, все так, любой посетитель Всемирной выставки мог на нее любоваться, и тем не менее я чувствовал, что мне смотреть как раз не надо было. А все же ее свобода придавала жизни остроту — да, вызывала ощущение трепета и опасности. Я так и чувствовал эту опасность. Мег от рождения унаследовала эту трепещущую свободу, о существовании которой я только теперь начинал догадываться. Гнет этой свободы делал ее спокойной и прекрасной. И я любил ее. Я ощущал весомость ее маленького тела на своих коленях, и мне это казалось естественной и неотделимой частью жизни, словно мы единое целое и по жилам у нас течет одна кровь, как у тех сиамских близнецов, хоть они и были оба мужчины. Или вдруг мы представлялись мне вроде каких-то пловцов под водой, выгибающихся и струящихся друг по другу, в сложных вращениях и пируэтах сплетающих руки и ноги. Я уже совсем засыпал и не различал, где кончается рокот мотора такси и начинается эхо моих собственных мыслей. Фейерверк отдавался у меня в ушах звоном радости оттого, что мною познано. Я вновь увидел тело Нормы, дрожь мускулов с внутренней стороны ее бедра, когда она стремительно плывет под водой, увидел, как сокращается и вытягивается мускулатура под слоем трепещущей плоти ягодиц и живота. Увидел и других женщин, весь этот подводный хоровод, противостоящий Оскару. В этот момент я обнаружил, что, если не распускаться, ту тошненькую боль вполне можно стерпеть. И я прижал к себе голову Мег. Теперь я знал — знал секрет главный и решающий, и до чего небрежно им меня осчастливили! А я, между прочим, даже и не собирался, и ничего такого я не хотел, ведь само пришло, свалилось, можно сказать, как случайное последствие авантюры. Моей вины тут нет. А ведь как это раньше томило меня, когда я отчаянно силился не упустить, поймать эту жизнь, доискаться ее, почувствовать, понять; а все, что было нужно, — это войти и быть в ней, и она сама подскажет и даст мне все, что нужно. Я заснул, а фейерверк трещал и громыхал у меня в ушах, будто это я сам колочу себя в грудь и к небесам летит мой голос: вот он я, вот же, здесь!

Несколько недель спустя я узнал, что, как только кончится учебный год, Норма с Мег переедут в Бруклин. Норма выйдет замуж за Возилу Джо, как она его называла, и они будут жить в частном доме в районе Бенсонхерст, а где это, я даже и понятия не имел.

— Такие дела, Эдгар, — подытожила сказанное Норма. — Только одно плохо: очень уж нам будет не хватать тебя!

Я изобразил равнодушие. Мег тоже, казалось, не видела впереди ничего удручающего; выказывать по этому поводу сожаления мы предоставили Норме.

Но вот настала последняя неделя занятий, когда то и дело отпускали с полдня, потом праздник класса, потом учебный год кончился, и Мег исчезла. Я ходил в парк, на то место, что против их дома, и смотрел на окна. Занавесками не задернуты. На стенах пятна солнца — квартира явно пуста. День или два спустя мать спросила меня, скучаю ли я по своей подружке, — пыталась, видимо, посочувствовать, но для меня это прозвучало бестактностью: разве же можно так бередить раны! Я сказал, что нисколечко не скучаю.

— Что ж, во всяком случае, хорошо, что они тогда сводили тебя на Всемирную выставку. Кем, ты сказал, работает ее мама?

— Этим, как их, экскурсоводом, — ответил я. — Там такие есть женщины в форме, всем все показывают, ну и она тоже.

Норма говорила мне, что, когда они на новом месте обустроятся, она известит меня, и я к ним приеду в гости. Это обещание я принял как-то не всерьез — все-таки Бруклин не ближний свет, нормальные люди туда не ездят, прямо чуть ли не заграница. Я знал, что у них там есть бейсбольная команда под названием «Ловкачи», но я от этих самых «Ловкачей» был не в восторге. Болельщики ценили их в основном за агрессивность, будто это шайка шпаны. На карикатурах в спортивной прессе они изображались на поле небритыми и с сигарными окурками в зубах. Они как бы воплощали собой облик своего района: грубы, необузданны, кичатся неотесанностью, — какие-то пригородные хулиганы. Оно бы еще и ладно, но при этом масса претензий — будто бы это и есть дух Нью-Йорка. Сам я болел за команду «Янки». Мне нравилось спокойное изящество Джо Ди-Маджио, отчаянная храбрость Томми Хенрика. Да и Билл Дики тоже — крепкий профессионал, сильный и справедливый. Такими были все «Янки» — и Ред Раффинг, и Джо Гордон. Хорошие игроки, у которых все мысли о том, чтобы как можно лучше отыграть матч, мастера высочайшего класса, и при этом скромные — никогда не станут спорить с арбитром или работать на публику. Когда им приходилось туго, они не жаловались, а только начинали вкалывать еще сильнее. В них чувствовалась культура, и держались они уверенно, но спокойно и без наглости. Вот это действительно уровень, достойный воплощать дух Нью-Йорка. Не то что какая-то шантрапа.

Мег в самом деле написала мне письмо, потом второе, а я все никак не мог ответить. Откладывал, давал себе обещания написать, но не писал. Новой моей страстью был бейсбол, и я не надеялся, что это ей будет интересно. Я любил слушать матчи по радио. Даже когда играли не в Нью-Йорке, подробности игры сообщались по телеграфу в нью-йоркскую студию, и комментатор считывал игру прямо с телеграфной ленты, но так, словно он ведет репортаж с поля. Мне это было интереснее самой игры. Сквозь гомон толпы стук биты по мячу, потом шум, свист, вопли. Слышно, как трещит телеграфный аппарат, а все равно комментатор заставит тебя вообразить картину игры. «На маунд подающего выходит Джо Мак-Карти, как всегда вперевалку… Та-ак, менеджер команды забирает у Лефти мяч, показывает ему на площадку запасных. Что ж, Лефти Гомец сделал свое дело. Медленно идет к ограждению. Надо же, как принимают его бостонские болельщики! Он приподымает кепи».

Я разыгрывал свои собственные бейсбольные матчи при помощи карт или игральных костей. Тузы обозначали пробег по всем четырем базам, короли — по трем, дамы — по двум, валеты и десятки — попадание в одну базу, поскольку в игре такое случается чаще. На самодельном табло я вел счет, придумывал имена для игроков и вычислял каждому соотношение попаданий и промахов. Пока мой приятель Арнольд не уехал в лагерь, мы устраивали турниры во дворе школы. Игра была трудна для нас, но мы некоторые правила изменили, чтобы было полегче. Маунд подающего расположили ближе к стене двора. И только один аут на команду за иннинг, иначе первый номер подавал бы весь день. Подавать было гораздо легче, чем принимать мяч. Целыми часами на солнышке в огороженном сеткой необъятном пространстве двора школы шла нескончаемая игра.