Дерзость надежды. Мысли об возрождении американской мечты - Барак Обама

В семь или восемь лет меня это особо не беспокоило. Те годы запомнились мне как счастливое время, полное приключений и тайн, — дни с погоней за цыплятами и бегством от водяного буйвола, вечера с театром теней и рассказами о привидениях, уличные торговцы с восхитительными сластями у дверей нашего дома. Хотя я понимал, конечно, что по сравнению с соседями мы жили неплохо — в отличие от многих, еды у нас всегда было достаточно.

И вероятно, еще лучше этого я понимал, уже в раннем возрасте, что положение моей семьи определялось не только нашим достатком, но и нашими связями с Западом. И пусть мою мать сердили суждения, которые она слышала от других американцев в Джакарте, их снисходительное отношение к индонезийцам, их нежелание что-либо узнать о стране, которая их принимала, но, учитывая обменный курс, она была рада, что ей платят доллары, а не рупии, как ее коллегам-индонезийцам в посольстве. И пусть мы жили как индонезийцы, однако очень часто мать отводила меня в Американский клуб, где я мог вдоволь нырять в бассейн, смотреть мультфильмы и пить кока-колу. Иногда, когда в гости приходили мои друзья-индонезийцы, я показывал им книги с фотографиями Диснейленда или Эмпайр-стейт-билдинг, которые присылала мне бабушка; иногда мы листали каталоги «Сирса» и удивлялись выставленным сокровищам. Я понимал, что все это было частью моего наследия и выделяло меня из других, так как моя мать и я были гражданами США, пользовались благами их могущества, находились под их защитой.

Степень этого могущества трудно было не увидеть. Вооруженные силы США и Индонезии проводили совместные учения и организовывали учебные программы для офицеров. Президент Сухарто привлек американских экономистов для разработки плана развития Индонезии, основанного на рыночной экономике и иностранных инвестициях. Американские консультанты по развитию постоянно предлагали свои услуги правительственным министерствам, помогая справиться с мощным наплывом иностранной экономической помощи от американского Агентства международного развития и Всемирного банка. И хотя коррупция пронизывала все уровни правительства — даже простейшее взаимодействие с полицейским или чиновником предполагало взятку, и почти все импортируемые и экспортируемые товары, от нефти до пшеницы и автомобилей, проходили через компании, контролируемые президентом, его семьей или членами правящей хунты, — достаточно средств от нефтяных богатств и иностранной помощи вкладывалось в школы, дороги и инфраструктуру, так что общий уровень жизни в целом значительно повысился: между 1967 и 1997 годами доход на душу населения вырос от пятидесяти до четырех тысяч шестисот долларов в год. На взгляд США Индонезия стала образцом стабильности, надежным поставщиком сырья и импортером западных товаров, верным союзником и оплотом антикоммунизма.

Я пробыл в Индонезии достаточно долго и сам смог увидеть что-то из этого новоприобретенного благополучия. Вернувшись из армии, мой отчим начал работать в американской нефтяной компании. Мы переехали в дом побольше, у нас появилась машина с шофером, холодильник и телевизор. Но в 1971 году мать — заботясь о моем образовании и, вероятно, предчувствуя свое отчуждение от отчима — отправила меня жить к бабушке с дедушкой на Гавайи. Через год она с моей сестрой тоже переехала на Гавайи. Связи матери с Индонезией никогда не ослабевали; последующие двадцать лет она ездила туда и обратно, работая на международные агентства по полгода или по году подряд в качестве специалиста по вопросам женского развития и разрабатывая проекты, помогающие деревенским женщинам открыть собственное дело или вывести свои изделия на рынок. Но, хотя, будучи подростком, я три или четыре раза ненадолго приезжал в Индонезию, моя жизнь и мои интересы постепенно переместились в другое место.

Так что дальнейшая история Индонезии знакома мне в основном по книгам, газетам и рассказам матери. В течение двадцати пяти лет экономика Индонезии продолжала развиваться урывками. Джакарта стала столичным городом с девятью миллионами жителей, с небоскребами, трущобами, смогом и кошмарными пробками. Люди покидали деревни и вливались в ряды наемных рабочих построенных на иностранные инвестиции промышленных предприятий, изготовляющих кроссовки для «Найка» или рубашки для «Гэп». Бали превратился в излюбленный курорт серферов и рок-звезд, курорт с пятизвезд-ными отелями, интернет-доступом и «Кентакки фрайд чикен». К началу девяностых Индонезия уже считалась одним из «азиатских тигров» — еще одна история великого успеха глобализации.

Даже в более темных аспектах жизни Индонезии — ее политике и положении с правами человека — появились признаки улучшения. Режим Сухарто после 1967 года не проявлял такой жестокости, какая была в Ираке при Саддаме Хусейне; благодаря своей мягкой, спокойной манере президент Индонезии никогда не привлекал такого внимания, как более демонстративные личности — Пиночет или шах Ирана. Но по любым меркам режим Сухарто был жестко репрессивным. Аресты и пытки инакомыслящих были обычным делом, свободы печати не существовало, выборы были лишь формальностью. Когда в таких районах, как Аче, возникали национально-сепаратистские движения, армия действовала не только против повстанцев, но и (для быстрого возмездия) против мирных жителей — убивала, насиловала, жгла деревни. И в течение семидесятых и восьмидесятых годов все это происходило с ведома, если не при откровенном одобрении, администраций США.

Однако с окончанием холодной войны отношение Вашингтона начало меняться. Государственный департамент стал оказывать на Индонезию давление по вопросам нарушения прав человека. В 1992 году, после того как индонезийские военные расправились с мирной демонстрацией в Дили в Восточном Тиморе, Конгресс прекратил военную помощь индонезийскому правительству. К 1996 году индонезийские сторонники реформ начали выходить на улицы, открыто говорить о коррупции в верхних эшелонах власти, о произволе военных и необходимости свободных и честных выборов.

Вдруг в 1997 году все пошло прахом. Повышенный спрос на валюту и ценные бумаги во всей Азии захватил экономику Индонезии, уже десятилетия подрывавшуюся коррупцией. Курс рупии за несколько месяцев упал на восемьдесят пять процентов. Баланс индонезийских компаний, бравших кредиты в долларах, рухнул. За предоставление срочной ссуды в сорок три миллиарда долларов Международный валютный фонд, или МВФ, где преобладали представители Запада, настоял на введении ряда жестких мер экономии (снижение государственных субсидий, повышение процентных ставок), которые привели к почти двукратному росту цен на такие основные товары, как рис и керосин. Когда кризис был преодолен, экономика Индонезии «упала» почти на четырнадцать процентов. Бунты и демонстрации усилились, Сухарто в конце концов был вынужден уйти в отставку, и в 1998 году в стране прошли первые свободные выборы, на которых боролись сорок восемь партий и примерно девяносто три миллиона людей отдали свои голоса.

Внешне, по крайней мере, Индонезия пережила двойное потрясение — от финансового краха и демократизации. Торговля на фондовой бирже процветает, вторые всеобщие выборы прошли без крупных происшествий, и произошла мирная передача власти. И если коррупция остается повсеместной и военные сохраняют большое влияние, все же наблюдается бурный рост независимых газет и политических партий для выражения недовольства.

С другой стороны, демократия не вернула благосостояния. Доход на душу населения примерно на двадцать два процента ниже, чем в 1997 году. Разрыв между богатыми и бедными, который всегда был огромным, увеличился еще больше. Общее ощущение потери у индонезийцев усиливается интернетом и спутниковым телевидением, которые в подробностях преподносят образы недоступных богатств Лондона, Нью-Йорка, Гонконга и Парижа. И антиамериканские настроения, которых почти не было во времена правления Сухарто, сейчас широко распространены, отчасти благодаря мысли, что азиатский финансовый кризис был специально устроен нью-йоркскими биржевыми дельцами и МВФ. Опрос 2003 года показал, что у индонезийцев более хорошее мнение об Осаме бин Ладене, чем о Джордже У. Буше.

Все это подчеркивает, вероятно, самое большое изменение в Индонезии — рост в стране воинственного исламского фундаментализма. Традиционно индонезийцы исповедовали терпимую, чуть ли не синкретическую ветвь ислама, пропитанную буддийскими, индуистскими и анимистическими традициями, дошедшими из более ранних эпох. Под зорким наблюдением однозначно светского правительства Сухарто алкоголь был разрешен, те, кто не был мусульманами, свободно исповедовали свою веру, а женщины, которые в юбках или саронгах ехали на работу в автобусах или на мотороллерах, обладали теми же правами, что и мужчины. Сегодня исламские партии образуют один из самых крупных политических блоков, многие требуют введения шариата. Благодаря средствам с Ближнего Востока в деревнях активно действуют ваххабитские муллы, школы и мечети. Многие индонезийские женщины стали носить платки, столь обычные в мусульманских странах Северной Африки и Персидского залива; воинствующие сторонники ислама и сдмопровоз-глашенная «полиция нравов» нападают на церкви, ночные клубы, казино и бордели. В 2002 году теракт в ночном клубе на Бали унес жизни более чем двухсот человек; сходные взрывы, произведенные террористами-самоубийцами, произошли в Джакарте в 2004 и на Бали в 2005 годах. Члены «Джемаа Исламия», воинствующей исламской организации, имеющей связи с «Аль-Кайдой», были привлечены к суду по делу о взрывах; трое были приговорены к смертной казни, но духовный лидер организации, Абу Бакар Башир, провел в тюрьме два года и два месяца и был выпущен на свободу.