Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

Он достал, наконец, из-под зелёного слюнявчика огромный, дрожащий, плотно сжатый кулак и поднёс его к ужасной розовой блондинке. Длань, дрожа, зависла в воздухе над раскрытой розовой сумочкой и разжалась всей своей растопыркой. В сумочку хлынул неиссякаемый поток купонов – всё что удалось настричь за день тяжким праведным трудом. Круглая, рыхлая, лоснящаяся от пота физиономия опричника расплылась в сладчайшей улыбке, как бы говоря: «Ну, когда же ты уберёшься отсюда, сучка ты крашена?»

Сумочка захлопнулась и скрылась в бездонной утробе Порше. Тот взвыл мотором и умчался, быстро обращаясь маленькой светящейся точкой в чёрной пустоте московского проспекта перед самым носом огненной реки столичной пробки.

– Козёл. Только так с вами и нужно. Недоумок. И где вас только находят? Выращивают в инкубаторах что ли, специально, умышленно ещё с детства лишая хоть какого-то намёка на присутствие мозгов? Бараны. Стадо тупорылых, ненасытных баранов под руководством таких же тупых, безмозглых, бездушных, только ещё более алчных. Да и мы ничем не лучше, раз позволяем ЭТИМ иметь нас. Страна баранов. Господи! Куда же подевался великий народ русский? Почему кругом одни безмозглые, безвольные пни? Как долго всё это ещё терпеть?

Так ворчала хозяйка Кайена, мчась по пустынному московскому проспекту, прочь от случайно зашедшего в замешательство Шрека. Он так и стоял на том же месте и в том же образе жирной зелёной гусеницы с разжатой растопыркой и почёсывал полосатой палкой затылок. Не то чтобы он пытался обдумать и сообразить, как, каким образом с ним могла приключиться такая оказия. Ведь нельзя же, в конце концов, посчитать думаньем процесс почёсывания агрегата для хранения фуражки. Вообще такими словами как думать, соображать, мыслить жирный властелин дорог отродясь не пользовался. Он не знал, не предполагал даже, что во все времена, начиная с глубокой древности, самые непотребные отбросы человеческого общества всегда кучковались в группы, весьма, между прочим, многочисленные. А из всего обширного перечня разумной деятельности они предпочитали выбирать для себя те занятия, в которых можно было самым наилучшим образом проявить все наиболее мерзкие и скотские свойства их гнилой натуры. Ну, как ему было понять, что некогда мытари и опричники, затем чекисты и энкавэдэшники, а ныне вся братия эрэфских чиновников от гибэдэдэйцев до САМОГО – суть одно и то же, а именно всеми ненавидимая и презираемая, позорная каста неприкасаемых. Он не знал, не мог знать в силу своей убогости, что во все времена, а ныне в особенности, простое общение, добровольное, а не вынужденное, с представителем этой касты накладывает несмываемое, позорное клеймо причастности к духовной проказе, от которой всякий хоть сколько-нибудь уважающий себя человек вынужден шарахаться как от чумы.

Дорожный упырь естественно не слышал слов розовой блондинки. Не мог слышать. Не слышал их и Женя. Этих слов вообще никто не слышал. А жаль. Многим, очень многим в самом широком спектре социального статуса и общественного положения необходимо внимать им каждый день, каждый час, всякий раз, когда одни захотят поиметь кого-то, а другие в свою очередь послушно снять штаны. Но кто их скажет, когда процесс имения налажен, отточен и узаконен вертикалью власти как норма, как суверенное демократическое право одних послушно снимать, а других бесстыдно иметь.

Женя Резов не стал более участвовать в абсурде великого противостояния и отправился в направлении Курского вокзала. Благо расстояние до него оказалось не очень значительным. Что-то всё-таки Женя начинал понимать. Во всяком случае стало очевидно – государство, породившее такого монстра как ГИБДД, только по одному этому уже не имеет права на существование.

XXVII. «Незабываемые встречи… Забываемые встречи…»[36]

Курский вокзал встретил Женю как всегда шумом и суетой. Вокруг сновали приезжие, отъезжие, проезжие и просто прохожие. Они густо и плотно оккупировали всё внутренне пространство вокзала, прочно обосновались везде, где можно было присесть, а то и прилечь, забили натруженным телами подступы к кассам, выстроившись в огромные нескончаемые очереди. Могло показаться, что они на вовсе обосновались тут, если бы бездушный, мёртвый голос железной тётеньки из репродуктора время от времени не выдёргивал из их нестройных рядов основательные порции измученного курортным сезоном человеческого мяса. Впрочем, ощутимые пробелы в их жёсткой популяции немедленно пополнялись новыми добровольцами, искренне преданными ни с чем не сравнимому, такому долгожданному и вожделенному проклятому летнему отдыху вдали от дома. Женя не стал пополнять собой их перелётную стаю, а, пройдя в зал пригородного сообщения, купил билет на электричку и вышел на перрон.

Поезд ещё не подали на посадку, но платформа быстро наполнялась вынужденными сторонниками гораздо менее продолжительного, но не менее необходимого ночного отдыха подальше от места работы и от загаженной автомобильными выхлопами и представителями вертикальной власти Москвы. Подумать только, а ведь ещё недавно эти представители были тоже людьми и тоже ездили на электричках. И воздух был чище, и сама Москва не так уродлива, и жить в ней тогда ещё получалось. Однако не будем о мерзком. Не тронь, как говорится, пока не воняет. Но справедливости ради всё же отметим, что воняет оно всегда, хотя его уже много лет как никто не трогает. И сколько ещё не тронет? Может поэтому и воняет, опровергая пословицу?

Женю не особенно волновала сейчас наполняемость перрона соотечественниками, он наблюдал за медленно приближающейся головой электрички с огромным горящим глазом во лбу и думал только о том, чтобы поездка в ней не затянулась также надолго, как и давешняя в метро. Его измученной душе сейчас хотелось только одного – оказаться поскорее дома под защитой родных стен и постараться как можно быстрее забыть обо всём что случилось. Но это был только порыв, стон уставшей, истерзанной души, в то время как разум упрямо настаивал на неизбежности продолжения пьесы до тех пор, пока не будет сыгран самый последний акт. Причём по мере развития сюжета ему, Евгению Резову, отводится в этом действии всё более и более значительная роль – от простого статиста в начале, до главного героя в финале. Какие сцены ещё ожидают его в дальнейшем, он пока не знал, но чувствовал, что спираль событий всё более неотвратимо сужается вокруг его личности.

– Молодой человек, простите, вы не могли бы мне помочь, если не затруднит …

Женя вздрогнул от неожиданности, с какой в непосредственной близости от него прозвучал показавшийся знакомым голос. Лёгким холодком обдало сердце, будто через внезапно образовавшуюся щёлочку в груди внутрь дунул шальной, прохладный сквозняк. Дунул и тут же отпустил, прикрыв за собой щёлочку. Потому что, оглянувшись на голос, Резов увидел самого обыкновенного, вовсе незнакомого и ничем особенным не примечательного старика в инвалидной коляске, просительно взирающего на него. И всё-таки нечто привлекающее внимание в нём было. По крайней мере, внушительных размеров блок орденских планок в полгруди и напоминающая что-то из недавнего прошлого ермолка на голове задержали на себе взгляд Жени.

– Не могли бы вы завезти меня в вагон, если, конечно, не трудно? А то боюсь мне самому не справиться с этим вопросом, – уточнил свою просьбу старик и улыбнулся.

– Да, конечно, я помогу вам, – поспешил согласиться Женя, как бы извиняясь, что не откликнулся на просьбу сразу.

– Спасибо, молодой человек, огромное спасибо и … извините за беспокойство …

– Что вы, что вы, мне вовсе не трудно. Напротив, я рад вам помочь.

И он, подхватив коляску, легко, будто всю жизнь ухаживал за инвалидами, завёз её через раскрывшиеся двери внутрь вагона, установил там на свободном, специально отведённом для этого месте возле окна и присел рядом на скамейку. Ему отчего-то было приятно, и даже как-то посветлело на душе – ведь впервые за всё время описываемых событий Рехову удалось сделать что-то хорошее, доброе, а главное кому-то нужное. Не то чтобы всё, что он делал до сих пор, было плохим и злым, просто никому от его действий не стало легче и радостнее на душе. Напротив, все его вроде бы невинные поступки по воле какого-то злого рока выливались в нечто малопривлекательное и выстраивались в цепочку следующих друг за другом, усиливающихся кошмаров. Но теперь груз пережитого стал легче, как-то невесомее, в голове даже зазвучала весёлая мелодия, а в животе запорхали бабочки. Как же на самом деле мало нужно человеку, чтобы вернуть ощущение полноты жизни. Со стороны это может показаться признаком скудоумия и заниженной самооценки, но это только со стороны. С самодовольной стороны скудоумия и необъективно завышенной самооценки.

– Могу я что-нибудь ещё для вас сделать? – спросил Женя участливо.