Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

— Может быть.

— А ты знаешь, что он — тип темный и скользкий?

— Да чепуха все это. — Помощник пренебрежительно кривит губы. — И в любом случае меня это не касается.

— Но этот хмырь кажется человеком осведомленным. Впрочем, ему положено быть таким. Ремесло его такое.

Некоторое время оба молчат. Из харчевни поблизости по-прежнему долетают голоса и смех — там вовсю идет веселье. Комиссар уже скрылся во тьме, под аркой Пуэрта-де-ла-Калета.

— Если тут замешан шпионаж, и в самом деле хлопот не оберешься.

— Ох, капитан, хоть ты не начинай, а? Довольно уж на сегодня.

— Сегодня опять собираешься туда?

Маранья не отвечает. Взял со стола стакан и вертит его в руках.

— Пойми, это меняет дело, — говорит Пепе Лобо. — Хорош я буду, если тебя сцапают перед самым выходом в море. Рисковать нельзя.

— Не беспокойся. Я не намерен сегодня покидать Кадис.

— Дай слово.

— Даже не подумаю. Моя личная жизнь — мое дело.

— Ошибаешься. Не только твое. У тебя контракт. Я не могу лишиться помощника за двое суток до съема с якоря.

Маранья угрюмо смотрит на дальние вспышки маяка. Пепе знает: честное слово входит в краткий перечень тех очень немногих понятий, к которым помощник еще питает уважение. Ибо что для других — да, безусловно, и для капитана «Кулебры» тоже — есть звук пустой и ни к чему не обязывающий или тактическая уловка, то для него — священно. Сдержать данное слово, чего бы это ни стоило, — это еще одна черта его сумрачной и дерзкой натуры. Еще один — и не хуже любого другого — способ попытать судьбу.

— Даю слово.

Пепе Лобо допивает остатки и поднимается.

— Пойду закажу еще. Заодно и облегчусь.

Подойдя по песку к дощатому настилу у харчевни, велит подать бутылку вон на тот столик. Минует нескольких офицеров, среди которых сидит и капитан Вируэс, и понимает: тот увидел его и узнал. Корсар идет дальше — туда, где под выступом бастиона Сан-Педро есть темный, пропахший мочой и сыростью закуток Пепе справляет нужду, опершись одной рукой о стену, застегивается и тем же путем возвращается. Когда вновь вступает на помост, замечает, что спутники Вируэса с любопытством разглядывают его. Вероятно, капитан что-то рассказал им, а поскольку в числе собутыльников — и двое в красных мундирах, можно предположить, что речь о Гибралтаре. Что ж, это уже не в первый раз: он и Лолиту Пальму посвятил в подробности их сидения в плену. От этой мысли Пепе Лобо охватывает бешенство. Трудно пропустить мимо ушей слова «…считают, что вы — не кабальеро», прозвучавшие при их последнем разговоре. Он никогда ни на что не претендовал, но ему не нравятся такие аттестации за спиной, на званых вечерах и раутах. И видеть, проходя мимо офицеров, потаенные усмешки на их лицах — тоже не нравится.

Корсар идет дальше своей дорогой, но в памяти будто сами собой воскресают ночь на Гибралтаре, темный порт, напряженное ожидание, заколотый часовой, холодная вода, в которой плыли, пока не вскарабкались на борт тартаны и оглушили вахтенного, и всплеск, раздавшийся, когда его тело упало в море, и как выбрали якорь, поставили парус и заскользили по черной глади бухты, взяв курс на восток и — к свободе. А тем временем Вируэс и ему подобные безмятежно дрыхли да поджидали, когда их обменяют и отправят в Испанию — с целенькой, непорушенной честью, в отглаженных мундирах да в спесивом сознании своего превосходства. Все они одного поля ягоды: все — и тот желторотый офицерик-барчук, который уже потом, после обмена, повстречав Пепе Лобо в Альхесирасе, попробовал было вызвать его на дуэль. Тогда капитан просто расхохотался ему в лицо да послал подальше. А вот сейчас все обстоит иначе — или ему так кажется. Может, водка дает себя знать. Или гитары. Может, и тогда бы он повел себя не так, будь на месте того безмозглого сосунка Вируэс.

…Не успев осознать, что делает и к чему его действия могут привести, корсар вдруг развернулся и пошел к столику, за которым сидят офицеры. Мысль «А что же я делаю?» догнала его уже на полдороге. Но сворачивать поздно. Вируэс сидит в обществе троих испанцев и двоих англичан — капитана и лейтенанта британской морской пехоты. Испанцы все — в капитанском чине: один — артиллерист, а двое носят светло-синие с желтым мундиры Ирландского полка. При появлении Пепе вся компания удивленно уставилась на него.

— Мы, кажется, с вами знакомы, сеньор?

Он спросил это у Вируэса, глядящего на него не без растерянности. Компания молчит. Выжидательно молчит. Слышна только музыка из дверей харчевни. Совершенно очевидно, инженер-капитан не ожидал такого. Да и сам Пепе Лобо — тоже. Что, черт возьми, я делаю? — вновь проносится в голове. Во что встреваю? Да уж не спьяну ли?

— Кажется, знакомы, — следует ответ.

Пепе Лобо безразлично и невозмутимо рассматривает атласно выбритый — и это в столь поздний час! — подбородок, каштановые усы и отпущенные по моде бачки. Недурен. Инженер-капитан, не абы что. И образование имеется, и будущность хороша, что на войне, что без войны. Таким везде и всегда дорожка укатана. Настоящий кабальеро, сказала бы Лолита Пальма. А может, и в самом деле сказала. Как нельзя лучше годится, чтоб подать даме чистый надушенный платок или зачерпнуть святой воды на выходе с мессы.

— Вот и мне так кажется. Это ведь вы сидели на Гибралтаре сложа руки и ждали, когда вас обменяют с удобствами…

Он обрывает речь. Вируэс, заморгав, слегка выпрямляется на стуле. Как и следовало ожидать, улыбки на лицах его спутников гаснут. Испанцы разевают рты. Англичане пока вообще не понимают, что происходит. What?

— Я, сеньор, сидел там потому лишь, что дал честное слово, что не сбегу. Как и вы.

Вируэс выделяет надменным тоном три последних слова. Лобо нагло улыбается:

— Ну да. Отчего ж не посидеть под честное слово и в приятном обществе господ англичан… Вы, как я вижу, привязанности к ним не утратили.

Офицер сдвигает брови. Первоначальная оторопь начинает сменяться досадой. Пепе Лобо перехватывает быстрый взгляд, брошенный на прислоненную к стулу саблю. Но сам он с пустыми руками. На берегу и уж тем более — когда собирается пить, никогда не носит оружия. Никакого — даже матросского ножа. Этот урок он затвердил в ранней юности, насмотревшись то в одном, то в другом порту, как вешают людей.

— Вы, сеньор, ссоры со мной ищете?

Корсар на мгновение добросовестно задумывается. Занятный вопрос. И вполне уместный, если учесть все обстоятельства. И вот наконец, серьезно все рассмотрев, пожимает плечами и говорит с подкупающей искренностью:

— Не знаю. Знаю только, что мне не нравится, как вы на меня смотрите. И что говорите — прямо или намеком — у меня за спиной.

— Все сказанное я мог бы повторить вам прямо в глаза.

— Что же, например?

— Например? Например, что на Гибралтаре вы вели себя неподобающим образом… Что пренебрегли приличиями и правилами и сбежали, и по вашей милости мы все оказались в позорном положении.

— Все? Вы, должно быть, про остолопов вроде вас и вам подобных?

Над столом проносится возмущенный ропот. К лицу Вируэса приливает кровь. В следующее мгновение он уже на ногах, но поднялся, как подобает воспитанному человеку — медленно и внешне сохраняя полное спокойствие. Только пальцы судорожно вцепились в край стола. И это доставляет Пепе Лобо жестокую радость. Прочие, переглянувшись, остаются сидеть. Англичане по-прежнему не понимают ни слова, но теперь им это и не нужно. Происходит нечто международное и в переводе не нуждается.

Вируэс, словно поправляя, дотрагивается до черного форменного галстука, которым повязана его белоснежная сорочка. Видно, что сдерживаться стоит ему больших усилий. Одернув полы мундира, упирает руку в бедро и сверху вниз, благо дюймов на шесть выше ростом, смотрит на корсара.

— Это низость, сеньор!

Пепе Лобо молчит. Слишком долго плавает он по морям, слишком многие виды видывал, чтоб не знать — слова обижают не сами по себе, а сообразно обстоятельствам. Молчит и лишь смотрит — так внимательно, как будто нож, которого у него нет, у него при себе: смотрит снизу вверх, прикидывая, куда нанести удар, если Вируэс шевельнется — если, конечно, шевельнется. Будто прочитав его мысли, тот стоит неподвижно, смотрит испытующе. И с угрозой. Не сильнее той, что принята в его кругу. То есть вполне относительной.

— Я требую, милостивый государь, решить этот вопрос достойно, как пристало людям чести.

При слове «достойно» лицо Пепе Лобо кривится. Едва ли не от сдерживаемого смеха. Давно не слыхали…

— Бросьте, капитан, в самом-то деле, словеса свои… Мы ж с вами не при дворе и не в знаменном зале.

Офицеры за столом ловят каждое слово. Куртка на корсаре расстегнута, руки чуть согнуты и отведены в стороны, как у борца. Он и похож на борца перед схваткой — широкие плечи, крепкие руки. Чутьем прирожденного моряка, помноженным на богатый опыт приключений в портовых притонах и всего, что с ними связано неразрывно, он предугадывает вероятное развитие событий. Невероятное, впрочем, тоже. Оценивает риск Это же чутье позволяет, не оглядываясь, почувствовать за спиной безмолвное присутствие Рикардо Мараньи. Маркизик нюхом учуял близкий скандал, приблизился к месту действия и стоит наготове, и весь облик его дышит угрозой. Хорошо бы, думает Пепе Лобо, чтоб не пришлось доставать то, что у помощника на левом боку, под сюртуком. Потому что с водкой не шути, а то она с тобой пошутит — тяжеловесно и не смешно. Вот, к примеру, как сейчас со мной. Поддался дурацкому побуждению, вот и стой теперь перед этим капитанишкой: вперед нельзя, пока он ничего не предпринял, назад — тоже, потому что без драки не обойтись. А все потому, что нарушил главное правило: не в том месте и не в должное время — не пей.