Верхом за Россию - Генрих фон Лохаузен

— И мысли — это силы, — дополнил едущий в середине, — и они все еще могут, если катапультировать их в лагерь противников, проложить нам путь в будущее, единственный с ясным разумом возможный для нас путь: против любого безумия в мире, против безумия господства единственного класса, расы — или вновь класса в образе тех денег. Прорыв к самоопределению всех народов: настоящая всемирно-историческая миссия нашего Вермахта.

— К счастью, будущее еще открыто, — сказал тот, кто скакал на вороном коне.

— И современность полностью открыта, «сейчас и здесь», нужно ее только увидеть, — заметил офицер на рыжей лошади. — Вы всегда говорите только о том, что было или должно было быть или что будет, никогда о том, что происходит прямо сейчас. Но только это и есть жизнь, непосредственная действительность, не в мечтах, не прочувствованная позднее, а ощутимая, всем нашим чувствам доступная действительность. Только у нее, только у мгновения есть плоть и кровь, только она в то же время — часть вечности. И никогда что-то не вернется назад таким, каким оно было. Потому поверьте мне: пусть мы и маршируем сегодня и в еще такое далекое, еще сегодня пасмурное будущее тоже, но, несмотря на это, наш звездный час — сейчас, все это вокруг нас, — это войско, подобному которого еще не было никогда. Чудо внутри него — это мы, дети и наследники Первой мировой войны, которым теперь приходится вести нашу собственную войну, снова только с сеном, зерном и углем против нефти других, и ни с какой иной надеждой, кроме надежды на силу наших сердец и наших голов. Чудо — это мы, миллионы молодых людей от Тобрука досюда и дальше до Нордкапа, которые все говорят на одном языке, на языке этого часа…

Если бы немецкая история не сотворила ничего другого кроме только этого, она уже сделала бы достаточно. Прусская армия и армия императора, они существовали на протяжении веков, но уже армии наших отцов, немецкая армия 1914 года и еще больше австрийская того времени, они были чем-то неповторимым, никогда не возвращавшимся, и лишь только теперь — долгое лето последних лет, далекие дороги, никогда не умолкающие песни… Мне, однако, снова и снова вспоминается еще одно, стихотворение, написанное одной женщиной, Иной Зайдель: «… И вечно пахнут липы…». Это как разгар лета в Померании или в Бранденбурге или также здесь, и, однако, больше…

— Там сказано не «вечно», — прозвучал вдруг более молодой голос. Это был юноша на пегой лошади. — Там было сказано «Бессмертно пахнут липы», а дальше написано так:

«О чем ты только беспокоишься?Ты уйдешь и след твоих ногСкоро ни один глаз уже не найдет в песке.Но синее и яркое лето придетИ будет своим сладким веяниемМягко освобождать бедную человеческую грудь.Откуда ты идешь? Как долго будешь ты еще здесь?Что зависит от тебя?Бессмертно пахнут липы…»

Довольно долго они ехали молча, тогда офицер на рыжей лошади снова принял нить разговора: — Мы — странники между двумя мирами — однако, не только, как видел это Вальтер Флекс: между миром земным и потусторонним миром или только между востоком и западом, а странники по очень тонкой грани: между судьбой и обетом, между прошлым, которое закрылось за нами навсегда, и будущим, которое не будет похожим ни на что, что ему предшествовало, и на сегодня тоже. Что бы ни происходило: мир, из которого мы вышли и в котором мы выросли, Германия нашей юности, в нее мы никогда больше не вернемся, и то, что мы испытываем теперь, мы никогда больше не испытаем, а также никто не испытает это после нас так же, как мы. Мы еще где-то дома, дома и в то же время здесь с этими нашими лошадьми и нашими солдатами и со всеми теми, мысли о которых сопровождают нас. Мы еще едины, сегодня, завтра, а потом однажды уже больше нет.

Путешествовали ли вы когда-то по высоким горам, целыми днями от вершины к вершине, с вероятно пятью, или с шестью, или с семью товарищами? Пока вы поднимаетесь вверх и спускаетесь вниз, идете к всегда новым приключениям, тогда вы все едины сердцем и душой. Но потом, в долине, когда каждый из вас, смертельно уставший от пусть яркого, но изматывающего дня, все больше и больше возвращался снова к себе самому, и в своих мыслях удалялся все дальше от такой еще бодрой общности, улетая в мыслях к каким-то далеким, но только своим, только собственным целям, там безмолвно и незаметно ослабевало то, что связывало вас. Вы по отношению друг к другу, пожалуй, все еще оставались все теми же, но в то же время уже больше не были такими. Вы больше не были наверху между глетчерами и острыми горными хребтами. Осталась только скрытая тоска по дому после этого. Так и мы когда-то будем жить, после этой войны, все равно, совершенно все равно, каким путем пойдет эта война.

— Все равно, каким путем она пойдет! — сказал неожиданно офицер, скачущий в середине. — Видите вон те березы на холме? Их девичий вид заставляет меня думать о будущем. Не готовит ли наступающий теперь век господству нашего накренившегося в одну сторону мужского мира давно заслуженный конец? Не будет ли эта новая эпоха, подобно веку романтику, в большей степени, чем он, веком равновесия души и разума, увеличенного сопроник-новения, созвучия инь и янь, возрастающего поиска в направлении не постижимого нашими пятью органами чувств, в направлении возрастающей прозрачности к еще сегодня невидимым для нас мирам?

После того, как он довольно долго проскакал безмолвно, долговязый силезец продолжил свои мысли: — О бесподобном перевороте, «не пройдет и двух тысяч лет», сообщает не только Священное писание. Также говорится, что последует один знак за другим, чтобы предостеречь нас. Не видим ли мы их уже перед нами? Мир, который становится все безобразнее, неспособным ни к какой еще имеющей правильное сложение форме! Посмотрите на наши города! И подумайте о них еще двести или триста лет назад, о лице домов, улиц и мест тогда и теперь! Почему все желаемое искусство сегодня остается настолько неизмеримо ниже того, что создатели металлоконструкций и мостостроители часто без какой-либо художественной цели устанавливают вместо него на местности?

Законы математики, статики, принуждают их к неожиданной красоте. Произведение Рембрандта все еще остается равноценным готическому собору; но ни одно произведение в сегодняшних галереях не равноценно полному грации размаху современных преодолевающих морские проливы, реки и горные ущелья автомобильных и железнодорожных мостов. Может быть, мы уже не можем создавать другую красоту, чем непреднамеренная красота нашей техники, так как на преднамеренную красоту никто больше не способен?