Неведомому Богу. Луна зашла - Джон Стейнбек

Уинтер перебил его:

— Они никогда не будут знать, где готовится удар. Солдаты, патрули никогда не догадаются, у кого из нас есть оружие.

Том вытер лоб рукой.

— Если нам удастся добраться туда, мы так и скажем, сэр, но… говорят, что в Англии есть еще такие люди, которые не хотят давать оружие в руки народа.

Оурден посмотрел на него широко раскрытыми глазами.

— А! Об этом я и не подумал! Что ж, посмотрим. Если такие люди все еще правят Англией и Америкой, тогда мир погибнет. Передайте там все, что мы говорили здесь… если вас захотят выслушать. Мы не обойдемся без помощи, но если нам помогут… — лицо у него стало очень суровое, — если нам помогут, тогда мы сами себе тоже поможем.

Уинтер сказал:

— Если нам дадут динамит и мы припрячем его, закопаем в землю до поры до времени, тогда захватчик забудет, что такое покой. Забудет! Мы взорвем все его склады.

В комнате заволновались. Молли яростно сказала:

— Да, тогда мы будем воевать с его покоем. Мы будем воевать с его сном. Мы будем воевать с его нервами и с его уверенностью в своей силе.

Уилл тихо спросил Оурдена:

— Это все, сэр?

— Да, — Оурден кивнул. — В этом вся суть.

— А что, если нас не захотят слушать?

— Ваше дело попытаться также, как вы сегодня попытаетесь уйти в море.

— Это все, сэр?

Дверь открылась, и из-за нее тихо скользнула Энни. Оурден продолжал:

— Это все. Если вы собрались уходить, я пошлю сначала Энни, пусть посмотрит, можно ли сейчас идти, — он перевел взгляд в сторону двери и увидел, что Энни стоит в комнате. Энни сказала:

— Сюда идет военный. Он похож на того самого, который был здесь. К Молли приходил военный.

Все посмотрели на Молли. Энни сказала:

— Я заперла дверь.

— Что ему нужно? — спросила Молли. — Зачем он вернулся?

В наружную дверь тихо постучали. Оурден подошел к Молли.

— Что это, Молли? Какая-нибудь беда?

— Нет, — сказала она. — Нет. Выходите через задний ход. Здесь можно выйти. Только скорей, скорей!

Стук не умолкал. Мужской голос негромко крикнул что-то. Молли открыла дверь в кухню. Она сказала:

— Идите! Что же вы?

Мэр остановился перед ней.

— У вас беда, Молли? Вы ничего такого не сделали?

Энни холодно сказала:

— По-моему, это тот же самый военный. Он здесь уже был.

— Да, — сказала Молли Оурдену. — Здесь был военный.

Мэр спросил:

— Зачем?

— Он приходил ухаживать за мной.

— Но он ушел ни с чем? — спросил Оурден.

— Да, — сказала Молли, — он ушел ни с чем. Теперь идите, а я постерегу здесь.

Оурден сказал:

— Молли, если это беда, мы вам поможем.

— В моей беде мне никто не поможет, — сказала Молли. — Идите, — и она подтолкнула их к дверям.

Энни оставалась позади. Она не сводила глаз с Молли.

— Что этому военному нужно, мисс?

— Я не знаю, что ему нужно.

— Вы ему ничего не скажете?

— Нет. — Молли удивленно повторила: — Нет. — И потом еще раз, резко: — Нет, Энни, не скажу!

Энни сурово поглядела на нее.

— Лучше ничего ему не говорите, мисс! — и она вышла и прикрыла за собой дверь.

Стук не умолкал, и с улицы в комнату доносился мужской голос.

Молли подошла к столу, и ноша, взятая ею на себя, была тяжела. Она посмотрела на лампу. Она посмотрела на стол и увидела большие ножницы рядом с вязаньем. В раздумьи она взяла их за лезвия. Потом провела по лезвиям пальцами до самого конца и ухватила их, как нож, и глаза у нее застыли от ужаса. Она заглянула в лампу. Свет ярко залил ей лицо. Она медленно подняла ножницы и сунула их за платье, на грудь.

Стук не умолкал. Молли слышала голос, который звал ее. Она нагнулась над лампой и вдруг задула огонь. В комнате стало темно, только в той стороне, где была печка, мерцало красное огненное пятнышко.

Молли открыла дверь. Голос у нее был напряженный, нежный. Она крикнула:

— Иду, лейтенант, иду!

Глава седьмая

Белая, наполовину истаявшая луна еще светила темной, безоблачной ночью. Пролетая над снегами, сухой ветер тянул спокойную, ровную ноту, взятую еще там — на самой холодной точке полюса. Снег, лежавший на земле, был глубокий и сухой, как песок. Дома прятались за снежными валами, и их темные окна были защищены от холода ставнями, а дым притаившихся за ними очагов чуть заметной ниточкой вился из труб.

Снежные тропинки в городе были промерзшие, утоптанные. И на улицах стояла тишина, которую нарушали только шаги прозябших, жалких патрульных. Дома темнели в ночи, и к утру в них оставалась только самая малость тепла. Около устья шахты сторожевые вели наблюдение за небом, практиковались в наводке своих механизмов и поворачивали к небу звукоуловители, потому что ночь была самая подходящая для бомбежки. В такие ночи веретена в оперении из стали со свистом мчатся вниз и в грохоте взрыва разлетаются на куски. Сегодня земля была ясно видна с неба, хоть луна светила неярко.

В дальнем конце города, где-то среди маленьких домишек, собака плакалась на стужу и одиночество. Она задирала голову и давала своему божеству подробный, полный отчет о положении дел в мире, составленный с ее, собачьей, точки зрения. Петь она была мастерица и в совершенстве владела голосом весьма большого диапазона. Шестеро патрульных, уныло бродивших взад и вперед по улице, долго слушали собачье пение, и, наконец, один из них пробормотал сквозь подшлемник и поднятый воротник шинели:

— С каждой ночью все громче и громче воет. Придется пристрелить.

Но другой солдат сказал:

— Зачем? Пусть воет. По-моему, даже приятно. У меня дома была собака, тоже выла. Никак не мог ее отучить. Рыжий пес. На меня их вой не действует. Забрали моего пса вместе со всеми прочими, — тусклым, равнодушным голосом добавил он.

И капрал сказал:

— Нельзя держать собак, когда ощущается недостаток в продуктах.

— Да я не жалуюсь. Я знаю, что это было необходимо. А пригонять все по плану, как наше начальство делает, это у меня не выходит. Хотя вот, скажем, здесь — некоторые держат собак, а ведь с едой у них еще хуже, чем у нас. Правда, совсем заморенные ходят — что люди, что собаки.

— Дурачье, — сказал капрал. — Поэтому мы их так быстро и разбили. Планировать не умеют.

— Любопытно, когда война кончится, разведут у нас опять собак или нет? — сказал капрал. — Наверное, как и все остальные, какие-нибудь — несусветные. — И он добавил: — А есть ли от них толк, от собак? Никому они не нужны, разве только полиции.

— Может быть, — сказал солдат. — Я слышал, будто Предводитель не любит собак. Будто у него от них какой-то зуд начинается и чихать тянет.

— Много ты всего слышишь, — сказал капрал. — Стой! патрульные остановились; откуда-то издалека до них донеслось пчелиное жужжание самолетов.

— Летят, — сказал капрал. — Ну, что ж, света нигде не видно. Недели две как не прилетали.

— Двенадцать дней, — сказал солдат.

Сторожевые у шахты услышали отдаленный гул самолетов. — Высоко летят, — сказал сержант. И капитан Лофт задрал голову так, чтобы края каски не мешали смотреть. — По-моему, больше двадцати тысяч футов, — сказал он. — Может быть, дальше пролетят?

— Как будто немного, — сержант прислушался. — По-моему, не больше трех машин. Прикажете связаться с батареей?

— Передайте только, чтобы были наготове, а потом свяжитесь с полковником Лансером… Впрочем, нет, не надо. Может быть, они не к нам. Вот уже над самой головой, а пикировать не начали.

— По звуку как будто кружат. И не больше двух машин, — сказал сержант.

Люди, лежавшие у себя дома в постелях, тоже слышали гул самолетов, и они глубже зарывались в перины и прислушивались. Во дворце мэра этот отдаленный гул разбудил полковника Лансера, и он повернулся на спину и широко открытыми глазами уставился в потолок и на секунду затаил дыхание, чтобы лучше слышать, но тогда сердце у него так заколотилось, что он вовсе перестал что-либо разбирать. Мэр Оурден услышал самолеты, не просыпаясь, и они вошли в его сны, и он шевельнулся и прошептал что-то.

Высоко в небе кружили два бомбардировщика — две грязно-серые машины. Они выключили моторы и, плавно кружа, пошли вниз. А из брюха у них один за другим посыпались десятки, сотни каких-то маленьких предметов. Они камнем пролетели первые несколько футов, а потом над ними раскрылись крохотные парашюты, и на этих парашютах маленькие свертки бесшумно и тихо поплыли к земле, а самолеты дали газ, набрали высоту и потом опять выключили моторы и кругами пошли вниз, и снова из них посыпались какие-то маленькие предметы, и тогда самолеты сделали разворот и пошли назад в том же направлении, откуда прилетели.

Крохотные парашюты парили в воздухе, словно одуванчики, и ветер разгонял их в разные стороны и рассеивал, как семена одуванчиков. Они спускались так медленно и так легко садились на землю, что иногда десятидюймовые свертки с динамитом торчком утыкались в снег, а маленькие парашюты мягкими складками опадали на них. Белый снег усеяло темными пятнышками. Парашюты садились в заметенных снегом равнинах, в горных лесах, они садились на деревья и повисали на ветках, некоторые сели на городские крыши, некоторые в палисадниках, а один вонзился в снежную корону, лежавшую на голове городского памятника св. Альберту.