Движение - Нил Стивенсон

Называя места, Болингброк поочерёдно указывал на них рукой. Вопреки обыкновению он не лгал. На небе зажглись звезды. Минуту назад их не было, и вот они есть. Однако они не вспыхнули внезапно, а проступали постепенно, как мель в отлив. Лондон превращался в созвездие костров также постепенно; они не запылали в один миг, но всякий раз, как Роджер смотрел в окно, их становилось больше. Целые районы были темны, зато между ними пролегла дрожащая сетка огней, растянутая, как старая паутина. Роджер знал, что, как старую липкую паутину, её так просто не смахнёшь. На самом деле она существовала всегда, но невидимо, словно паучьи нити, на которые натыкаешься в темноте. Костры лишь высветили её, явив во всей протяжённости.

Он поглядел вдоль реки, за собор святого Павла и Мону-мент, на древнюю цитадель с четырёхбашенным донжоном посередине: Тауэр. Там было темно и тихо — Монетный двор не работал. На Тауэрском холме, полосе открытой земли вдоль рва, пылали костры. Роджер отвёл глаза от них и отыскал чёрный силуэт Горки Легга, вдвинутой в беспокойное Сити, словно кулак. Следуя взглядом вдоль стен Тауэра против часовой стрелки, он отыскал Кровавую и Уэйкфилдскую башни в средней части южной стены, сросшиеся, как два близнеца, и смотрящие на Лондонскую гавань. На крыше каждой горело по сигнальному костру. Две искорки, легко различимые на таком расстоянии: сигнал, поданный кем-то, кому хорошо видно происходящее в гавани.

— Мне не нравится ваше сравнение с дровами, Генри, — проговорил Роджер, — ибо вы слишком явно пытаетесь меня застращать. И я знаю, что вы скажете дальше: ваша поленница больше моей. Так вот, меня не остановить сказочками о гражданской войне. Как бы ни была она ужасна, то, что предлагаете вы, ещё хуже: вы хотите вернуть нас во времена Марии Кровавой.

— О нет, Роджер! Конечно, его высочество католик, однако…

— И ещё. Я не страшусь вашей мощи. Принцессы Каролины, что бы вы ни воображали, в Лондоне нет.

Болингброк рассмеялся.

— Полно, Роджер! Полчаса назад вы сами сказали мне, что видите её в мой телескоп!

— Генри, я солгал. — Теперь уже Роджер взял графин и долил себе портвейна. При этом он обратил взгляд в сторону Хей-маркет. Язва костров уже распространилась по всей её длине, грозя слиться с более крупным очагом заразы на Чаринг-кросс. Особенно много их было у Итальянской оперы, что встревожило Роджера, который вложил в здание много денег и не хотел, чтобы театр спалили. Старческие глаза не различали так далеко отдельных фигур, но видели общий рисунок: кольца вокруг костров, тёмные потоки, которые прибывали и убывали, вихрились и расплёскивались: толпа, не обретшая ещё чёткой цели. В этом хаосе, как реки в море, выделялись более упорядоченные струи: дисциплинированные отряды, возможно, ополчение. От того, что всё происходит рядом с его любимой Оперой, Роджеру подурнело; ему подумалось, насколько проще сдаться, уступить Болингброку. Тут взгляд его выхватил чёрную корпускулу, которая решительно летела по Хей-маркет мимо костров, блестя, как капелька лака. На перекрёстке с Пиккадилли она свернула на Шаг-лейн, то есть к особняку Болингброка, из чего Роджер заключил, что это его фаэтон мчит через Лондон, как чёрная пантера через лесной пожар. Роджер не знал, чего ждать, но отчаянная скорость рождала надежду, что вести добрые.

— Скоро мы узнаем, лгали вы тогда или сейчас, — произнёс Болингброк, которому потребовалось несколько мгновений, чтобы вернуть себе прежнюю вальяжность. — Однако я хотел поговорить с вами о другом — о принце.

— О Георге-Людвиге Ганноверском? Отличный малый.

— Нет, Роджер. О его королевском высочестве Джеймсе Стюарте, по праву, если не по закону, нашем будущем короле. — Он поднял руку. — Королева приняла решение. Она не может отречься от брата. Она сделает его своим наследником.

— Так пусть заберёт фарфор и столовое серебро, мне ничуть не жаль. Только не Британию. Это в прошлом.

— Истинное право никогда не будет в прошлом.

— Временами, когда я говорю с тори, мне кажется, будто передо мной — средневековый реликт, — сказал Роджер. — Что за чудесная квинтэссенция в крови, по-вашему, даёт Стюарту право повелевать страной, которая его ненавидит и которая исповедует другую религию?

— Вопрос в том, будут нами повелевать деньги и толпа, которые для меня суть одно и то же, ибо они равно лишены разумного устремления, или тот, кто служит высшему благу? В этом смысл королевской власти.

— Мысль заманчивая, — помолчав, сказал Роджер. — И я вас понимаю, Генри. Мы на распутье. Одна дорога ведёт к совершенно новому способу управлять людскими делами. Это система, которую я в меру сил помогал строить; Королевское общество, Английский банк, перечеканка, Ганноверы на британском престоле — её элементы. Вторая дорога ведёт в Версаль, к тем порядкам, которые завёл у себя французский король. Я не слеп к величию Короля-Солнца. Я знаю, что во многих существенных отношениях Версаль лучше всего, что имеем мы. Однако каждый пункт, по которому мы уступаем Версалю, в чём-то восполнит строящаяся система.

— Эта система уже несостоятельна, — проронил Болингброк. — Здесь становится прохладно. Идёмте, у меня есть спешное дело в кабинете.

Он настоял, чтобы Роджер первым прошёл через дверь на лестницу. Вскоре они уже были в маленьком кабинете на третьем этаже. Днём отсюда открывался вид на всю площадь. Сейчас, напротив, вся Голден-сквер видела их, потому что Болингброк оставил незадёрнутыми занавеси, а в кабинете горело много свечей. В обсерватории они были словно за сценой, где актёры болтают по- свойски, дожидаясь выхода.

Теперь выход состоялся. Спектакль смотрели все люди на Голден-сквер, включая двух опоздавших, которые только что выпрыгнули из фаэтона. Один из них препирался со слугой Болингброка; Роджер слышал голос, хотя не разбирал слов. Сцепив руки за спиной, он подошёл к окну и глянул вниз: сэр Исаак Ньютон что- то властно говорил дворецкому, тот часто кивал, разводил руками, но не двигался с места. Даниель расхаживал за спиной у Ньютона с видом разом взвинченным и скучающим.

Тем временем Болингброк направился прямиком к бюро, стоящему у соседнего окна. Там лежал пышно оформленный документ, которому недоставало лишь подписи.

— Джентльмены, как правило, не говорят о деньгах…

— Простите, Генри?

— Минуту назад я сказал, что ваша система несостоятельна. Прошу не считать меня вульгарным.

— И в мыслях не было. Однако здесь жарко. Вы позволите мне открыть окно?

— Прошу, Роджер, чувствуйте себя совершенно свободно. Наслаждайтесь прохладой, по крайней мере, покуда вы у меня в гостях; как только вы отсюда выйдете, вас начнёт припекать. Это постановление, которое издаст завтра Тайный совет: в нём назначается испытание ковчега.

Роджер, стоя к статс-секретарю боком, толкал оконную раму. Она загремела, открываясь. Даниель поднял голову, на мгновение отвёл взгляд и тут же вновь посмотрел на Роджера.

— Мне больно опускаться до такого. Однако виги окончательно показали свою несостоятельность: интеллектуальную, моральную и финансовую. Их банкротство и порча денег угрожают королевству. Этому пора положить конец.

Роджер почти не слушал. Во-первых, Болингброк не столько вёл разговор, сколько произносил речь, во-вторых, заранее было понятно, что он скажет. Роджер соображал, как бы перекинуться словцом со стариной Даниелем; их разделяли каких-то десять футов по высоте и двадцать — по горизонтали. Даниель сосредоточенно выписывал на мостовой петли, ища место, где ветки деревьев не закрывали бы ему окно.

— Сейчас я ставлю свою подпись под документом, — объявил Болингброк, скрипя пером. — Вы будете моим свидетелем.

Роджер повернулся и стал смотреть, как Болингброк марает чернилами бумагу. Перо скользило и подпрыгивало, словно танцовщица на пуантах, перечёркивая t и ставя точки над i.

Что-то шмякнулось Роджеру в лицо и с глухим стуком упало на пол.

— Вы что-то сказали?

Роджер заморгал ушибленным глазом, прогоняя туман, и присел на корточки, чтобы подобрать влетевшую в окно вещицу. Подбрасывая её на ладони, он подошёл к столу, где Болингброк посыпал документ песком.

— Генри, коли уж вас так занимают монеты и монетное дело, я хотел бы вручить вам небольшой сувенир на память о сегодняшнем вечере. Можете прихватить его во Францию.

— Во Францию?

— Когда ударитесь в бега.

— О чём вы, Роджер? Не понимаю.

— О вашем будущем, Генри, и о моём.

Роджер бросил предмет — ещё хранящий тепло Даниелева кармана — на помпезное постановление. То был зашитый кожаный пакет с надписью чернилами, такой тяжёлый, каким может быть лишь золото.

— Синфия из ковчега, — объявил Роджер. — Там ещё много, очень много. Джек-Монетчик у нас в руках. Он всё отдал и всё рассказал.