Адмирал Хорнблауэр в Вест-Индии - Сесил Форестер

- Есть, милорд.

Он получил один необходимый ключ, и не собирался унижаться, выпрашивая другой, если только разговор с Коббом не окажется безрезультатным.

- А сейчас, пока он еще не пришел, вкратце изложите мне суть дела.

Тамбур-мажор Кобб не спешил с приходом. Когда он появился, его сверкающая форма свидетельствовала о том, он позаботился о своем внешнем виде: мундир и панталоны были тщательно отутюжены, пуговицы сияли, ремни расправлены, а шпага блестела, точно сделанная из серебра. Он был человеком невероятных размеров, с невероятного размера усами, и также невероятно было его появление в комнате: гулко печатая шаг, словно он был в два раза тяжелее, чем на самом деле, он остановился перед столом, громко щелкнув каблуками, и вскинул руку в приветствии, на манер, принятый в то время среди морских пехотинцев.

- Доброе утро, мистер Кобб, - мягко произнес Хорнблауэр. Это «мистер», как и шпага, показывали, что Кобб является джентльменом в силу своего назначения, хотя и вышел из рядовых.

- Доброе утро, милорд. – В этой фразе было столько же помпезности, сколько и в движении, которым он отдал честь.

- Расскажите мне про обвинения, выдвинутые против этого оркестранта, Хаднатта.

- Хорошо, милорд. – Кобб скосил глаза в сторону, и Хорнблауэр понял намек.

- Выйдите, - сказал он своим штабным. - Оставьте нас с Коббом наедине.

Когда дверь закрылась, Хорнблауэр весь обратился во внимание.

- Пожалуйста, садитесь, мистер Кобб. Теперь вы можете без утайки рассказать мне все, что на самом деле произошло.

- Благодарю вас, милорд.

- Так что?

- Этот молодой Хаднатт, милорд, он дурак, каких мало. Я сожалею, о том, что случилось, милорд, но он заслужил то, что ему причитается.

- Да? Вы сказали, что он дурак?

- Совершеннейший, милорд. Я не скажу, что он плохой музыкант, потому что это будет неправда. Нет никого, кто играл бы корнете лучше, чем он. Это правда, милорд. Здесь он просто чудо. Корнет – это такой новомодный инструмент, милорд. У нас в оркестре его не было до последнего года. В него надо дуть, как в трубу, хотя у него также есть и клавиши, милорд. Как великолепно он на нем играет, точнее, играл, милорд.

Это изменение на прошедшее время показывала, что по убеждению Кобба Хаднатт, по причине смерти или увечья никогда не будет снова играть на корнете.

- Он молод?

- Ему девятнадцать, милорд.

- И что же он сделал?

- Это был мятеж, милорд, настоящий мятеж, хотя я обвинил его всего лишь в неподчинении приказаниям.

Согласно Военному уставу мятеж означал смерть, неподчинение приказам – «смерь или некое более легкое наказание…»

- Как это произошло?

- Хорошо, милорд, это было так. Мы разучивали новый марш, прибывший с последним пакетботом. Он называется «Донделло», милорд. Как раз для корнета и ударных. Он был исполнен не так, и я заставил Хаднатта играть снова. Я мог слышать все, что он делает, милорд. В этом марше много си-бемолей, а он играл просто «си», а не си-бемоль. Я спросил, почему он так поступает, а он ответил, что так звучит слишком слащаво. Вот что он сказал, милорд. А ведь так написано в нотах. «Dolce, - там сказано, - а dolce значит сладко, милорд.

- Я знаю, - солгал Хорнблауэр.

- Так вот я и говорю: «Сыграй снова и с си-бемолями. А он говорит: «Я не могу!». Я ему: «Это значит, что ты не хочешь?». А потом я говорю: «Я даю тебе еще один шанс», - хотя по закону я не имел права, милорд. Еще я добавил: «Это приказ, помни об этом». И я задал им ритм, они начали играть, и снова «си» были обычными. Ну я и говорю: «Ты слышал приказ?» А он отвечает: «Да». Так что я ничего не мог поделать, милорд. Я вызвал караул и его отправили на гауптвахту. А потом я выдвинул обвинение, милорд.

- Это случилось в присутствии всего оркестра?

- Да, милорд. Всего оркестра, всех шестнадцати человек.

Сознательное неподчинение приказу при шестнадцати свидетелях. Было ли их шестнадцать или шесть, серьезно дело не меняло: суть была в том, что все подчиненные Хорнблауэра теперь знали, что произошло нарушение дисциплины, злонамеренное неисполнение команды. Этот человек должен умереть, или превращен благодаря порке в едва живую развалину, дабы другим было неповадно нарушать приказы. Хорнблауэр знал, что крепко держит в руках бразды правления, но также понимал, какие разрушительные силы таятся за видимым спокойствием. И тем не менее, если бы приказ, который был не выполнен, касался бы чего-то иного, скажем, отказа лезть на рей, какой бы отчаянной не была ситуация, Хорнблауэр не стал бы принимать этого во внимание, несмотря на свое отвращение к физической жестокости. Приказы такого рода должны исполняться беспрекословно. «Творческая натура», - как заявил Спендлов. Хорнблауэр не имел представления о различии между просто «си» и си-бемоль, однако смутно понимал, что для кого-то это может быть важно. Человек может поддаться искушению и отказаться делать то, что ему не позволяет его понимание искусства.

- Он, я полагаю, был трезв? – внезапно задал вопрос Хорнблауэр.

- Так же, как вы или я, милорд.

- Какова вероятность того, что в нотах может произойти опечатка? – спросил адмирал: ему приходилось продираться сквозь дебри материй, в которых он ничего не смыслил.

- Такое случается, милорд. Однако это мне судить, произошла опечатка или нет. Хотя он и разбирается в музыке, я не знаю, умеет ли он читать ноты, милорд, а если и умеет, то не думаю, что он понимает по-етальянски. Но там было сказано «dolce», в официальных нотах, милорд.

На взгляд Кобба это отягощало преступление, если его можно было еще отяготить. Хаднатт не только не подчинился его приказу, он с неуважением отнесся к письменной инструкции, присланной из Лондона кем-то, кто ответственен за рассылку нот оркестрам морской пехоты. Кобб был в первую очередь солдатом, и во вторую – музыкантом; возможно, Хаднатт является прежде всего музыкантом, и лишь затем – солдатом. Однако, - оборвал себя Хорнблауэр, - это делает его наказание лишь более необходимым. Солдат должен быть солдатом, и в первую, и во вторую очередь, всегда. Если солдат начнет выбирать, когда ему быть солдатом, а когда нет – полк королевской морской пехоты перестанет представлять собой боеспособную единицу – а его долг заключается в том, чтобы он оставался ей.

Хорнблауэр пристально посмотрел на Кобба. Этот человек говорил правду, по крайней мере, насколько это соотносится с его представлением о правде. Он не подтасовывал факты злонамеренно, исходя из личного предубеждения или старой вражды. Если его действия и рассказ о них были внушены завистью или врожденной жестокостью, то это произошло без его ведома. Трибунал будет убежден достоверностью его показаний как свидетеля. И под строгим взглядом Хорнблауэра он оставался невозмутимым.