Флаг миноносца - Юлий Анненков

- Донской фронт, товарищи, проходил здесь... - вдруг он схватил за руку того кудрявого, что говорил о поворотном пункте войны: - Сенька! Из моей части матрос!

Головин уже пробивался к Земскову.

После ужина Головин, Земсков и Литинский уселись втроем у окна за цинковым баком с прикованной, как барбос, жестяной кружкой. Земсков узнал от однополчанина много нового о своей части. И, надо сказать, новости эти не обрадовали его.

Головин рассказывал о начальнике политотдела подполковнике Дьякове:

- На передовой его не видели. Большей частью сидит Дьяков сычом в своем фургоне. Глаза сонные, соловые, чуть видать. Щеки серые, отвислые, как жабье брюхо. А в фургоне у него, говорят, пристроен бидончик прямо над койкой. Ну а в бидончике, наверно, не вода. За весь месяц Дьяков только раз выступал перед моряками. Скучно читал по бумажке, а потом неожиданно ушел и больше не появлялся. В дивизионе рассказывают о начальнике политотдела чуть ли не анекдоты. Валерка клялся и божился, будто произошел такой случай: ехал Дьяков на машине. Остановились. Шофер говорит: "Карбюратор забарахлил", а Дьяков ему: "Выкинь его к нечистой матери, раз барахлит, и поедем дальше". Как-то раз разведчики заблудились. Целые сутки болтались в горах, пока пришли в полк. Признаются: "Азимут потеряли". Дьяков давай их распекать - на это он мастер: "Да как вы смели такой ценный прибор потерять? Вычесть за него в 12,5-кратном размере!" Это он спутал азимут и буссоль - и то и другое - название угла. А то вдруг схватится наводить порядок. Валерка Косотруб шел на НП, как обычно, в бушлате. Комбинезон нес с собой под мышкой. Дьяков его приметил: "Снять черную форму! Размаскируете всю часть!" Валерка - объяснять, да куда там! Дьяков разбушевался, губы трясутся. Видно, и анекдотики до него дошли. Приказывает двоим солдатам из третьего дивизиона: "Снять с него морскую форму!"

А у Валерки на фланелевой - "Знамя" и "Отечественная". Ребятам ни за что ни про что досталось. Косотруб сунул одному и другому по-морскому под челюсть - солдатики с катушек долой. Дьяков - за пистолет, а Валерка поворот на 30.00 и шагом марш: "Колокольчики-бубенчики"... Видно, побывать ему в штрафной роте. В тот день меня ранило, так что не знаю, чем кончилось. А вообще в полку - хреново - на обед, на завтрак, на ужин одна "шрапнель" и сухари. Каждую машину тащим через Кабардинский перевал чуть что не на руках. Снаряды тоже стали экономить по той же причине. Словом, приуныли ребята. Все завидуют тем фронтам, где началось наступление. Хоть при наступлении куда больше шансов получить осколком по черепу, а все равно - лучше, чем кормить вшей в мокрых землянках. Роба поизносилась: кто в морском, кто в пехотном, кто - так, не поймешь в чем ватные брюки и телогрейка, как у меня.

Земсков слушал и мрачнел все более и более. Может быть, Головин и преувеличивал кое-что, но все-таки картина получалась безотрадная. Наверно, и дисциплина упала, и позабыто золотое правило Яновского: "Учиться - как бриться".

Литинского рассказ Головина привел в возмущение. Он немало слышал о моряках Арсеньева. А теперь что получается? Разлагается гвардейская часть, да еще в такой момент, когда вот-вот начнется наступление. Столько трудностей пережили, столько боев прошли. В тяжкую пору отступления сохранили гвардейскую выправку и морскую лихость, а тут - на тебе!

Вечером в палате он накинулся на Земскова:

- Ведь у вас люди какие! Разложить такую часть - за это же расстрелять мало! Ну, Дьяков - пьяница, безграмотный случайный человек. Ему долго не усидеть. А Герой Советского Союза, командир полка где?

Судя по осторожному намеку Головина, Арсеньев тоже начал выпивать. "Негде ему развернуться, - как бы оправдывая капитана третьего ранга, говорил матрос. - В степях какие были бои! И людей теряли мало, а тут зря народ гибнет от бомбежки и от разной хворобы. Заскучал!"

Земсков тоже "заскучал". Последние недели в госпитале тянулись томительно. Если бы не "университет", организованный Земсковым и Литинским, можно было бы и вовсе пропасть от скуки. Ведь не каждый день дежурила Марина Константиновна. К тому же в последнее время она уклонялась от длинных полуночных бесед.

В тот самый день, когда Головин рассказал Земскову о неполадках в части, Литинский заявил своему новому другу, что будет всеми силами стремиться попасть в полк моряков:

- Что бы ни говорил Головин, а люди у вас золотые. Хочется хоть немного послужить с ними.

- Всюду люди золотые, - сказал Земсков, - тебе как политработнику полагалось бы это понимать. А сильна наша часть своими традициями и очень крепким ядром.

- Так-то оно так, но состав у вас все-таки очень хороший. Между прочим, давно тебя хотел спросить: там у вас есть девушка - Людмила...

- И ты о ней знаешь? - Земсков не спросил, что именно знает Литинский о Людмиле. Не хотелось услышать еще что-нибудь вроде того, что рассказывал Рощин накануне вручения наград.

4. НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Против своей воли, Андрей помнил о Людмиле все время. Обстоятельства складывались так, что им не удавалось повидаться с того момента, как после памятного возвращения из Майкопа Людмила села в самолет, увозивший раненого комиссара. Когда Людмила приехала из Сочи в Каштановую рощу, Земсков был на передовой у поливановцев. Потом он пошел в разведку, навстречу дивизиону Николаева, а оттуда попал в госпиталь. Земсков пытался себя уверить, что он рад такому стечению обстоятельств. Развязный рассказ Рощина о времяпрепровождении Людмилы в Сочи крепко засел у него в голове. Ничего странного! Будто он не знал раньше, что представляет собой Людмила? Рощин, конечно, трепло, но не сказал же он ничего плохого о Марине. Потому что даже самому отчаянному вралю нужен хоть какой-нибудь жалкий фактишко для зацепки, а о Марине Константиновне, при всем желании, невозможно отозваться неуважительно.

Длительное знакомство Земскова с Мариной, частые встречи и разговоры не прошли бесследно ни для него, ни для нее. Постепенно у них выработалась потребность видеть друга друга. Земскову было с ней интересно всегда - о чем бы они ни говорили. Он сознавал, что ее развитие превосходит его собственное. Но это смущало Земскова только на первых порах. Потом ему понравилось узнавать новое именно от нее, потому что сама Марина была узнаванием в его жизни. Он просто не встречал таких девушек.

- Уж не начинаю ли я влюбляться? - спрашивал себя Земсков. С его точки зрения это казалось недопустимым. Но почему? Ответ появлялся немедленно, но Земсков старался заглушить внутренний голос, который настойчиво твердил:

- Ты сам знаешь, кого ты любишь. Ты любишь ее давно - дикую, дерзкую, ту самую, которая таскалась по сочинским пляжам то с одним, то с другим уже после того... После чего? Что ее связывает со мной? Совместная служба в одном полку? Майкоп? - это только боевой эпизод. Не будь на свете Людмилы, я все равно пошел бы искать Горича и его машину.

- Нет, дело не в этом, - продолжал спор тот самый голос, который Земсков старался не слышать, - она - самая желанная, единственная желанная, чем бы ни хвастал Генька Рощин. Рощин хвастун и враль...

- А почему он ничего не сказал о Марине?

Круг мыслей замкнулся в исходной точке. Земсков посмотрел на часы, вынул из тумбочки потрепанную книжку, взял костыль и тихо, чтобы не разбудить спящих, пошел от своих мыслей в ту самую точку, на которой замкнулся круг, - к Марине. Он вовсе не пытался сейчас что-то выяснить для себя. Просто его сознанию, всю жизнь привыкшему к ясности, требовалась передышка. В присутствии Марины все делалось ясным и спокойным. Земсков не мог определить свое отношение к ней иначе чем много раз слышанной ходячей фразой: "Я с ней отдыхаю душой".

Марина сидела за стеклянным столиком в маленькой ординаторской, просматривая истории болезней. Обычно, занимаясь своими медицинскими делами, она забывала обо всем остальном. Сейчас ее глаза скользили по мелко исписанному листу, не задерживаясь на смысле слов. Земсков с первого взгляда понял, что она ждала его.

- Вы меня ждали? - спросил он.

- Да.

Это "да" звучало просто, приветливо и смело. Она его ждала. Что же в этом плохого?

Земсков сел на табуретку с другой стороны столика. Разговор начался, как всегда, с книжек. Достать их здесь было довольно трудно. Земсков читал все, что она приносила ему по своему выбору. На этот раз он возвратил ей новеллы Стендаля - автора для него почти незнакомого. Больше всего ему понравилась "Ванина Ванини".

- Почему именно это? - спросила Марина.

В своих симпатиях и антипатиях Земсков всегда обладал завидной ясностью, если не считать того вопроса, который занимал его сейчас больше всего.

- Мне нравятся такие люди, как героиня Стендаля. Я просто благодарен ему за то, что он сделал ее именно такой.

- Какой? - Она старалась понять его мысль. - Чем она лучше других романтических героинь?

- Надежная душа! Вы понимаете, что это значит?