Родные и знакомые - Джалиль Киекбаев

Теперь обе они ждали ответа от Сунагата.

Но проходил месяц за месяцем, а от него никаких вестей не было.

Миновал год, пошёл второй с тех пор, как Фатима вернулась из Туйралов. Пережитое в доме свёкра подёрнулось дымкой забвения, стало казаться ей давним дурным сном, и она, наверное, внушила бы себе, что это был именно сон, если б не тоска по сыну. Рядом с этой тоской жило в её сердце ожидание. При каждой встрече с Салихой Фатима справлялась, нет ли вестей от Сунагата.

Однажды прошёл слух, будто бы Сунагат погиб. Салиха докопалась до источника этого слуха. Оказалось, что некий Кашшаф, живущий в Тиряклах, получил от сына письмо, в котором между всем прочим сообщалось: «А один бойкий парень из Ташбаткана в том бою пропал без вести. Мы думали — угодил в плен, но потом знавшие парня люди рассказывали: его, проколотого штыком, вынесли из боя санитары, и он умер».

Салиха, решив, что «бойкий парень» — не иначе, как Сунагат, загоревала. Добавилось переживаний и у Фатимы, ей, пожалуй, было даже тяжелей, потому что ни с кем, кроме Салихи, поделиться горем она не могла.

Глава девятнадцатая

Сунагат и в самом деле был тяжело ранен во время штыковой атаки. Вдруг перед глазами у него всё поплыло. Какое-то время он постоял в неестественной позе и, потеряв сознание, рухнул на землю.

Очнулся от жгучей боли. Мелькнула мысль: «Должно быть, это и есть смерть». Но ощущения у него были вполне естественные. Он шевельнулся, и по спине тёплой струйкой что-то потекло. Догадался — кровь. Впереди продолжался бой, оттуда слышались крики, матерщина. Шум боя отдалялся. Сунагат лежал, уткнувшись лицом в землю, отчётливо чувствовал её запах. Осторожно открыл глаза. «Постой-ка, да ведь я живой!» — обрадовано подумал он. Превозмогая боль, приподнял голову. Успел увидеть беспорядочно лежащие тела и вновь на миг потерял сознание. Теперь очнулся с ощущением влажной земли под щекой. Земля приятно холодила пылающую кожу.

— О-о… Майн гот… [112] — простонал кто-то рядом.

«Немец! Жив дунгыз!..»

Собрав все силы, Сунагат по-рачьи подвинулся назад. Ещё немного. Ещё… Ещё…

Издалека по-прежнему доносились крики, звуки выстрелов, но уже приглушённые большим расстоянием,

Сунагат отдышался. Стараясь не тревожить левую руку, — боль отдавалась по всей левой стороне тела, — он упёрся правой в землю и медленно, приложив отчаянные усилия, поднялся на ноги. Неподалёку чернел лесок, из которого бросилась в атаку их рота. Сделал в сторону леска несколько шагов, но в глазах тут же потемнело, колени подогнулись. Сумел не упасть — сел на землю. Снова собравшись с силами, расстегнул шинель — решил определить, куда ранен. Осторожно сунул руку за пазуху, там захлюпала кровь. Невзначай коснулся раны, и из неё опять потекла тёплая струйка. Боль усилилась, при каждом ударе сердца она отдавалась по всему телу.

Вынув из-за пазухи окровавленную руку, Сунагат некоторое время словно бы в удивлении смотрел на неё, потом провёл растопыренными пальцами по шинели. На сером сукне остались красные полосы.

Надо было как-то прекратить кровотечение. Принялся тихонечко разматывать с ноги обмотку, чтобы обвязать ею грудь. Закусив один конец обмотки, он как раз пытался просунуть её под мышку, когда на поле откатившегося куда-то боя появились два санитара. Они обходили раскиданные, точно бревёшки, тела, выискивая живых. Сунагат не заметил, как они подошли, сидел к ним спиной.

— Ранен, солдат? — спросил один из санитаров.

— Да, — еле слышно ответил Сунагат, повернув к нему обескровленное лицо.

Санитары, разрезав рукав, сняли с него шинель, торопливо, поверх нательной рубашки, забинтовали грудь. Сунагат совершенно обессилел от нестерпимой боли. Его положили на носилки и понесли…

Сестра милосердия Люси пользовалась особой благосклонностью раненых. И доктор Антонов питал к ней симпатию. Сразу уточним: его чувство не имело никакого амурного привкуса. Человек уже пожилой, регулярно получающий письма от жены и детей, доктор Антонов выделял Люси Вилис среди других сестёр милосердия как землячку.

— Здравствуйте, землячка! — поприветствовал он Люси и на этот раз.

— Да какие же мы земляки, Андрей Филиппович? — улыбнулась Люси. — Мы ж из разных губерний: вы — Оренбургской, я — Уфимской.

Доктор шутливо стоял на своём:

— Земляки, земляки, и не пытайтесь отвертеться. Уфимской губернии когда-то вовсе не было, и ваш Богоявленский завод подчинялся Оренбургу.

— Уж если на то пошло, здесь в госпитале лежит мой земляк в буквальном смысле слова.

— Кому ж это так повезло, уважаемая Люси? Кто он?

— Подпоручик Кулагин. Мы с ним из одного посёлка.

— Э, фройлайн, тут вы глубоко заблуждаетесь. Александр Кулагин — оренбуржец. И мать его, и супруга живут в Оренбурге.

— Вы знаете его мать и… супругу?

— Знаю, знаю. Тесть Александра — известный в городе хурург, мы с ним большие друзья.

— Вот как… — проговорила Люси, сразу потускнев.

Она и сама не понимала, почему слова доктора Антонова так огорчили её. Да, Люси была немного неравнодушна к Александру Кулагину, но добиваться его любви и, тем более, брачных уз с ним в её планы не входило. Ну, провели они когда-то один вечер, танцевали на банкете, который устроил её отец. Что ж из этого вытекает? Разве этого достаточно для любви, того возвышенного состояния, представление о котором Люси почерпнула из французских романов? И разве, с её точки зрения, не противоестественны были бы любовные переживания здесь, среди покалеченных, стонущих, страдающих от боли?

И всё ж после разговора с доктором Антоновым, когда прозвучало это неожиданное рядом с именем давнего приятеля слово «супруга», отношение Люси к Александру резко, изменилось. Теперь лишь обязанности сестры милосердия заставляли её заходить в палату, где лежал Кулагин. И она уже не вступала в задушевные беседы с ним, а лишь коротко справлялась о самочувствии.

Впрочем, вскоре Люси одёрнула себя: «Что это за поведение? Какие у меня основания для обиды?..» Проявление холодности к раненому офицеру противоречило тому, чему её учили на медицинских курсах. Долг превыше всего!

Её происхождение — отец из обрусевших немцев — с началом войны обернулось для неё болезненным чувством вины перед Россией, и именно для того, чтобы продемонстрировать свою верность долгу перед ней, перед Россией, Люси поступила на курсы, а затем добилась отправки на фронт. Долг повелевал ей спасать умирающих, облегчать страдания раненых.

До поступления в госпиталь Кулагина самым близким для Люси человеком был доктор Антонов. Александр уже фактом своего появления оттеснил доктора в сторону. Но в душе Люси понемногу, подспудно стало накапливаться раздражение против земляка, которого она вначале опекала, как никого другого. Дело было в том, что Александр имел довольно странные для офицера взгляды. Выше всех на фронте он ставил солдата и мысли о нём выразил примерно так: стреляет — солдат, в штыки идёт — солдат, умирает прежде всего — солдат, измученный окопной жизнью, голодающий, обовшивевший; вся тяжесть неправедной войны — на его плечах, и можно лишь удивляться его долготерпию… Для Люси подобные высказывания были неприемлемы, так как не согласовывались с её пониманием долга.

…Не вдруг усвоил подпоручик Кулагин такие взгляды. После окончания училища его представления о войне были связаны с блеском полководческого искусства: походы Александра Македонского и Наполеона Бонапарта, разгром Александром Невским немецких рыцарей, взятие Суворовым Измаила, поражение, нанесённое Кутузовым тому же Наполеону, — вот образцы этого искусства, которым посвящены тяжёлые тома сочинений историков. Александр зачитывался ими. Он избрал своим девизом слова Гая Юлия Цезаря: «Пришёл, увидел, победил».

Началась война. Он пришёл, увидел… А вот с победой получилась основательная заминка. Поначалу Александр винил в этом интендантов: снабжение было поставлено из рук вон плохо, не хватало даже оружия. Сам он воевал храбро, не боялся ни раны, ни смерти, в бою кидался в самое пекло, своим примером воодушевляя солдат, и солдаты его уважали. Однако дела на фронте шли всё хуже и хуже, и конца этому не было видно. На третий год войны Александр потерял веру в победу и махнул рукой на то, что солдаты уже при нём откровенно ведут не дозволенные разговоры. И здесь, в госпитале, когда он вспоминал свой взвод, ему вновь слышались знакомые голоса:

— Кому нужна эта война? Ради кого страдаем?

— Ясное дело — ради буржуев.

— Верно. Мы кровь проливаем, а буржуи карманы набивают.

— А мы что — в убытке? Гляньте, сколько у нас скота расплодилось, — смеялся какой-нибудь шутник, поддёв концом штыка выброшенную кем-то нательную донельзя грязную, обовшивевшую рубаху. — Стадами бродят, как у киргизов — курдючные овцы…