Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

В сумерках мы приближаемся к Москве. Двигаясь по объездной дороге, мы проезжаем только через пригороды столицы Советского Союза. За окном мелькают спортивные площадки на лоне природы. В столичной дымке смутно вырисовывается огромный памятник, изображающий спортсмена с факелом в руке. Неужели этот город является судьбой нашего столетия?

Миновав столицу, наш поезд ускоряет ход.

Мимо нас проносится какой-то поселок со сказочными домиками, окруженными резными палисадниками.

Иногда нам везет и на вокзалах удается раздобыть горячую воду, знаменитый кипяток, который предоставляется бесплатно для заварки чая.

Мы удивляемся, увидев огромные паровозы для поездов дальнего следования.

Смешиваемся с толпой пассажиров, богатых и бедных. Нигде не увидишь такую разношерстную публику, как в России.

Перед одним из киосков толпится народ. Но никто ничего не покупает. Они хотят просто посмотреть на драгоценность, лежащую на витрине, обрамленной инеем. Ломтик белого хлеба с кусочком сала на нем за сорок рублей!

Маленькая плитка шоколада, которая у нас стоила бы десять пфеннигов, здесь продается за десять рублей!

Зато сигареты относительно дешевые. Пачка «Метро» стоит пять рублей! А в ней двадцать штук сигарет!

Но даже их мы не можем купить. Хотя у большинства из нас уже в течение восьми дней нет ни крошки табака.

— Табака нет! — сказали они нам в Осташкове.

Табак выдается только рабочим бригадам и больным.

Во время этой поездки мы не работаем, да и больных среди нас тоже нет.

— При этом я твердо убежден в том, что на главном складе кто-то присвоил себе наш табак! — говорит Курт, давая выход своему кельтскому гневу.

Вообще, они не очень хорошо снабдили нас провиантом на дорогу.

— Когда я был еще в утятнике, они снабжали тех, кого направляли в антифашистскую школу, настоящими американскими мясными консервами. Но как только я сам соберусь куда-нибудь поехать, все почему-то сразу становится хуже! — ворчу я. Но на самом деле меня это мало трогает. Поскольку все происходящее представляет для меня огромный познавательный интерес.

Город Вязники — тоже нечто особенное. Осташков со своими колокольнями в стиле барокко лежал на западе России, а Вязники находятся гораздо восточнее (Владимирская область, коренная Россия. — Ред.). И я не удивлюсь, если встречу в Вязниках караван верблюдов. Здесь есть базары и своеобразные здания.

Одни только глубокие овраги между вокзалом и городом способны поразить воображение.

— Идеальный рельеф для танкового полигона! — считает Эрвин. Ведь прежде он был солдатом, а не кандидатом на обучение в антифашистской школе.

Мартин считает, что эти овраги возникли еще в период последнего оледенения. Но для нас гораздо важнее, что нам надо пройти еще сорок пять километров, прежде чем мы доберемся до школы.

Мы осторожно ступаем на тонкий лед какой-то речушки, угрожающе потрескивающий под нашими ногами. Несколько часов идем по обширной равнине.

За редким кустарником просматриваются деревни.

Мы останавливаемся на ночлег в большом бревенчатом доме. К нам приходят местные девушки и с увлечением исполняют местные песни. Одна из них запевает, а остальные подхватывают. Они танцуют и прыгают.

Один из наших тоже умеет так танцевать.

Когда на следующее утро мы часами идем по густому сосновому лесу, я думаю: «То, что лежит где-то на самом краю света, вряд ли может быть чем-то хорошим!»

Наконец мы выходим из чащи. За унылой белоснежной равниной на невысоком холме возвышается школа.

Серые двухэтажные деревянные дома. Довольно большой поселок. Над ним четырехэтажная сторожевая башня.

Проходит еще почти полчаса, пока мы добираемся до поселка. Все устали, голодны и замерзли. Но мы берем себя в руки.

Мороз пробирает до костей. Но в голове одна мысль, заставляющая двигаться окоченевшие конечности: «Ты должен собраться с силами!»

В жизни всегда все оказывается совсем не таким, каким ты себе это представлял. Так и эта школа. Я ожидал увидеть что-то солидное из бетона. Что-то современное, чего доброго, в кубистском стиле.

Но когда мы подошли ближе, все оказалось типично русским. Деревянные дома, хотя и двухэтажные.

Сторожевые вышки, очень высокие.

Колючая проволока.

Железнодорожный путь узкоколейки.

И больше ничего!

«Возможно, я никогда не выберусь отсюда!» Незнакомое прежде чувство панического страха охватило меня.

«Это всего лишь усталость!» — убеждаю я себя. Какая-то волна прокатывает по всему телу. Но мне не становится теплее. Когда я оглядываюсь, то замечаю, что у всех моих спутников какие-то потухшие глаза, а сами они словно окаменели.

И только наш сопровождающий, советский офицер, радуется, что выполнил свою миссию. Он желает нам успеха и прощается с каждым за руку.

Мы говорим ему, чтобы он передал от нас привет 41-му лагерю. Потом мы проходим в ворота. У этих ворот две створки, чтобы через них могла пройти колонна пленных по пять человек в ряд.

Сбоку от ворот находится будка, в которой рядом с раскаленной печкой сидит дежурный, которого нисколько не волнует, что на улице на морозе стоят пленные, переминающиеся с ноги на ногу от холода. Здесь много колючей проволоки, и, когда минуешь эти ворота, у тебя остается мало надежды. Но может быть, такое настроение просто от усталости, говорим мы друг другу.

В бане все проходит как по маслу.

— А как в отношении остального? — спрашиваем мы.

— Вы можете не стричь волосы! — радует нас парикмахер.

— В школе вы наверняка сможете выдержать! — говорят нам военнопленные в белых рубашках, которые дежурят здесь.

Баня находится на территории лагеря. У школы имеется своя отдельная территория, отгороженная высоким забором из колючей проволоки от лагеря.

— Вам еще повезло! — говорит нам старший дежурный. — Обычно всех новеньких тщательно обыскивают!

Потом нас ведут в школу.

Мы проходим мимо длинного ряда выстроенных по-военному тележек с бочками. В них перевозят дерьмо. Бригада закутанных в лохмотья фигур. Венгры. Они молча бродят кругом. Это пленные. (Венгров в советский плен попало 513 766 чел., домой вернулось 459 011, 54 755 умерло в плену. — Ред.) Нет, они не имеют никакого отношения к школе.

И вот мы входим на территорию школы.

Нас ведут в довольно просторное помещение, в котором стоят двухэтажные кровати. Никаких сплошных нар, как в лагере.

— Вы — комната номер двадцать четыре! Корпус тринадцать! — говорит нам человек, который, видимо, должен информировать новеньких.

— Что такое корпус тринадцать? — спрашиваем мы.

Здесь у них сплошь незнакомые обозначения. Корпусами они называют двухэтажные дома, примерно дюжина которых относится к школе. Собственные часовые и посыльные, которые должны поочередно назначаться комнатами, называются дневальными.

Мы относимся к немецкому сектору. Наряду с ним имеется и австрийский сектор.

Над входом в один из корпусов красуется надпись на итальянском языке. На других корпусах видны надписи на испанском, венгерском, чешском языках. Да тут целый Интернационал.

Когда вскоре после прибытия нас отводят в столовую, мы получаем по семьсот пятьдесят граммов сладкой овсяной каши!

— При этом мы официально числимся на довольствии только с завтрашнего дня! — говорит Мартин, который взял на себя труд отнести на кухню несколько фунтов пшена, оставшиеся у нас после прибытия в школу. Он передал пшено со словами: «Вот наше довольствие!»

Но на кухне его не спросили: «И больше ничего? Мы должны вот этим два дня кормить двадцать четыре человека?!» Они лишь сказали: «Ну ладно, давай сюда!»

Овсяная каша была просто объедение!

— Так и должно быть! (В это самое время основное население СССР жило впроголодь. — Ред.)

В столовой стояли настоящие столы, на полу линолеум. Словно в казино, кругом сновали ординарцы в белых кителях и белых пилотках на голове. Они были похожи на старших официантов, когда забирали с грузового лифта подносы с наполненными мисками и разносили их по залу, балансируя между столами.

Правда, миски здесь тоже были изготовлены из консервной жести. Каждый носил свою ложку с собой. Но мы не просто носили ложки в кармане, как это делали простые пленные. Большинство из нас сшило себе из материи или даже из кожи футляр для ложки. Так было гораздо гигиеничнее.

— Постепенно все снова наладится! — считали мы.

Но самым красивым в столовой были деревянные лампы. Вырезанные из дерева и раскрашенные. Настоящие люстры с электрическими лампочками. Стены обшиты деревянными панелями.

Повсюду висят портреты.

— Кто это? — спрашивает меня Хайни Хольцер и показывает на портрет бородача, выполненный в манере туше.