Женщины у колодца - Кнут Гамсун

Что же он сказал адвокату? Да только то, что он находит в порядке вещей, чтобы господин государственный советник, без всякого шума, подарил дом ему и Петре, и детям...

— И детям? Но ведь они уже взрослые? — возразил государственный советник.

— Не все. Но те двое с голубыми глазами. Одна ещё совсем маленькая.

— Вот как!

— Да, очень маленькая. Теперь господину государственному советнику столько дела у короля и у правительства, и потому, господин государственный советник, вы должны написать мне квитанцию на дом.

— Квитанцию? О, нет!

Оливер тогда достал докторское свидетельство, подтверждающее, что он искалеченный мужчина. Государственный советник прочёл его, но он не может понять, почему это его касается?

— Нет? — сказал Оливер. — У господина государственного советника столько теперь важных государственных забот, что он должен совершенно и навсегда выкинуть из своей памяти дом в своём родном городе и написать расписку.

— Нет. Зачем же?

Оливер тогда взглянул ему в глаза и ответил:

— Иначе господину государственному советнику придётся ещё о многом подумать.

Может быть у государственного советника Фредериксена мелькнула мысль, что его доброе имя подвергается опасности? Так или иначе, но он понял, что ему не совсем удобно затевать дело с калекой, да ещё с таким изувеченным, как Оливер. Что скажет на это его прежний избирательный округ, его родной город? И он написал квитанцию.

Оливер торжествовал и не скрывал своего удовольствия. У него ещё были деньги, хотя он уже много потратил во время своей поездки в Христианию на разные покупки для семьи и купил Абелю фут, который тот желал иметь. Конечно, он тратил много и на лакомства. Но он чувствовал себя, как человек, честь которого восстановлена, и был счастлив. Однако, одно в его положении не изменилось. Ему было отказано от места и близился срок, когда он должен будет уйти из склада. Тут заключалось для него несчастье и скоро наступит конец его благосостоянию.

Наконец, он решился и, захватив своё свидетельство, пошёл с ним прямо к консулу. Это было последнее, на что он мог решиться, но если не было другого выхода? Никогда он не думал о себе так низко прежде и никогда не стал бы прибегать к таким вымогательствам. Он желал бы пощадить весёлые карие глаза и не заставлять их опускаться перед ним. Но что же ему было делать? В скором времени он останется без хлеба. Консул мог бы выказать столько участия к его семье, чтобы оставить калеку на его прежнем месте. И Оливер пошёл к нему. Но консул был уже не такой, как прежде. Он отдыхал, сын взял у него из рук всю власть и старая величественная башня рухнула. Даже во внешности консула произошла перемена. Он стал седой и бледный, и сюртук его был плохо вычищен. Прежней элегантности не было и следа. Трудно поверить, но он один из всех последовал призыву обратиться на путь благочестия. Он оставался по-прежнему консулом двух государств и писал донесения своим правительствам, но только и всего! Теперь первое место занимал Шельдруп. На консула уже не обращали прежнего внимания и даже он слышал, как иногда пренебрежительно отзывались о нём. Таковы люди! «Где остался экипаж парохода «Фиа»?, — спрашивали его. Правда, эти матросы уже более десяти лет были в отсутствии, но семьи их получали их жалованье до этого дня от кораблевладельца. Теперь они исчезли на дне моря. А кто в этом виноват? Конечно, Ионсен с пристани! Его уже не называли консулом, как прежде. Сначала он пробовал оправдываться, давать объяснения, но разумеется это было бесполезно. Ему даже не давали говорить, его прерывали, роптали. Прошли те времена, когда можно было разыгрывать из себя господина, навесив толстую, золотую цепочку на жилет!

Оливеру повезло счастье в Христиании, но здесь его постигла неудача. Ему было почти жалко консула, когда он так внимательно слушал его и так беспомощно смотрел на него. Оливер даже не показал ему свидетельства. «Я ничего не могу сделать для тебя, — сказал он. — Будем надеяться на лучшие времена».

О, как тяжело было верному слуге слушать это! Тогда Оливер решил пойти к этому негодяю Шельдрупу и показать ему кулак. Поможет ли это? О, конечно! Не даром же его зовут Оливером Андерсеном. Но по мере того, как уплывали деньги из его внутреннего кармана, исчезали и его мужество и решительность.

Наконец настал день, когда Оливер должен был отдать ключ от склада. Он был уволен окончательно.

Прошёл месяц. Оливер был в очень дурном настроении и почти не разговаривал дома. Дети побледнели и старуха бабушка только и делала, что плакала и вздыхала. Однажды утром дома даже не оказалось ни одной чашки какого-нибудь тёплого питья к завтраку. Петра вернулась от колодца и должно быть там немного поспорила с женщинами. Оливер молчал.

— Я бы хотела знать, что будет, если я сама пойду к Шельдрупу? — сказала она вдруг. Оливер ничего не ответил. Он похудел, и лицо его имело совершенно безжизненное выражение. Однако, когда он вернулся к обеду, то вдруг бросил костыль на стул и спросил насмешливо:

— Не ты ли хотела идти к Шельдрупу?

Бедняжка Петра была совсем не подготовлена к такому вопросу и несколько растерялась. Но потом сказала, что она не может сейчас идти. Она должна сперва подготовиться, вымыть себе бельё и приодеться. Когда же на следующий день она действительно принарядилась, то опять стала как прежде, чертовски хорошенькой женщиной. Стоило только взглянуть на её пухлые губы, на её улыбку! Оливер мог бы расцеловать её, но он оставался безжизненным и безучастным ко всему. Что ему было из того, что она была красива?

Но визит её к Шельдрупу не привёл ни к чему. Он был камень, бревно, и наотрез отказал ей. У него ничего нет для Оливера и он не намерен дольше кормить его. О, Шельдруп наверное не забыл пощечину, которую он получил во дни своей юности от Петры! Теперь он был женихом. Но какой он был мелкий человек! Он совсем не был похож на своего отца, который часто был очень щедр.

Ничего больше не оставалось Оливеру, как самому идти к Шельдрупу. И он сделал этот роковой шаг, имевший для него такие неприятные последствия. Шельдруп был современный, решительный и чёрствый человек, на которого не могли подействовать скрытые угрозы. Не думают ли, что он может испугаться скандала? Ничего подобного!

Оливер ничего не добился и потеряв самообладание, начал кричать:

— Смирно! — резко приказал ему Шельдруп.

Тогда он бросил своё ценное докторское свидетельство на стол Шельдрупу. Тот взял его, прочёл и спросил: «Что это значит?».

— То, что я не отец детей! — сказал Оливер.

Шельдруп, смеясь, спросил:

— Да? Чёрт возьми! Что же мне за дело до этого?

Этот купец не в состоянии был понять, какая ужасная судьба постигла человека, стоявшего перед ним. Он продолжал смеяться. На него произвели лишь поверхностное впечатление позор и бесчестие, заключавшиеся в словах калеки. Оливер, как всегда, съёжился и весь бледный стал говорить то, что он не должен был говорить, называл своих пятерых детей, повторялся и говорил о карих глазах, красивых глазах...

— Убирайся! — сказал Шельдруп.

— Карие глаза...

— Ну, что же с ними?

Оливер потерял всякую сдержанность

— Да, смейтесь! — воскликнул он. — Кто имеет карие глаза здесь, в городе?

— Я! — прервал его Шельдруп и засмеялся ещё громче.

— Нет, не вы, вы это хорошо знаете. И что вы имеете, это не имеет значения, но что некоторые другие...

— Ну, слушай, — сказал Шельдруп. — Это не принесёт пользы доктору и на этот раз. Бери его бумагу и убирайся. Теперь я говорю это серьёзно.

XXXI

Прошло немного дней и уже всем в городе стало известно, что Оливер потерял не только ногу: что он был искалечен совершенно особенным образом и имеет докторское свидетельство, доказывающее, что он не мог быть отцом своих детей. Что же оставалось от Оливера? Слух об этом достиг его собственных ушей и притом через посредство столяра Маттиса.

И этот позор прибавился ко всему другому! Как могла эта тайна, так долго сохраняемая, вдруг выступить наружу? Но разве какая-нибудь тайна может сохраняться долго? Она просачивается сквозь стены, камни мостовой толкуют об этом и всё безмолвствующее начинает говорить громко. Молодой купец вероятно, смеясь, рассказал это другим, как весёлую шутку.

Столяр Маттис очень огорчился, что он подозревал невинного человека, приписывая ему ребёнка Марен Сальт. От так искренно и так неловко оправдывался перед Оливером. Он высматривал его на улице и, увидев его, поклонился ему и протянул ему руку. Это была удивительная встреча. Маттис говорил очень осторожно и так запутанно, что Оливер сначала ничего не понял. Удивительный чудак, этот Маттис, смешной и чудесный человек! Он не помнил того, как недобросовестно поступал с ним Оливер, а только думал о том, чтобы извиниться перед ним за то, что подозревал его. Он не имел покоя с той минуты, как узнал про Оливера, что он такой...