Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан

Когда Бюлов увидел текст договора, чувства, которые он испытал, были крайне далеки от восторга. Его раздражало, что Вильгельм начал действовать, не поставив его в известность, – впрочем, кайзер поступал так даже слишком часто. Кроме того, Бюлов забеспокоился, заметив, что император внес в проект договора исправление, ограничив его действие одной лишь Европой. Одним из важных преимуществ России как союзника было то, что она могла потенциально угрожать Индии и таким образом удерживать Британию от опрометчивых шагов в других местах. Посоветовавшись со своими коллегами из министерства иностранных дел, которые полностью согласились с ним, Бюлов подал прошение об отставке – возможно, не вполне искренне, а чтобы преподать своему господину урок[526]. Фантазии кайзера разлетелись на куски, и то же самое произошло с его самообладанием. «Столкнуться с таким обращением со стороны лучшего и самого доверенного друга, что у меня были, – сетовал он в эмоциональном письме Бюлову, – да еще и безо всякой на то причины… Это нанесло мне настолько ужасный удар, что я теперь полностью разбит и опасаюсь в дальнейшем серьезных проблем с нервной системой»[527]. Реакция русского министра иностранных дел Ламздорфа была менее эмоциональной, но столь же осуждающей. Он вежливо указал царю, что Вильгельм злоупотребил его доверием, и добавил, что заключенное соглашение несовместимо с обязательствами России по отношению к Франции. В октябре того же года Николай написал Вильгельму, что договор нуждается в одобрении со стороны французов. Поскольку подобное было заведомо невозможно, то соглашение в Бьоркё было фактически признано ничтожным.

Когда летом 1907 г. оба императора снова встретились на своих яхтах, то и Бюлов (который милостиво удовлетворил просьбу Вильгельма остаться на своем посту), и новый российский министр иностранных дел Александр Извольский присутствовали на борту. Встреча прошла без затруднений, если не считать неудачной импровизированной речи кайзера, в которой он хвастался своим могучим флотом и выражал надежду, что и царь вскоре построит новый вместо погибшего. В разговоре со своими германскими коллегами один русский офицер с горечью заметил: «Для полноты картины не хватает только пощечины»[528]. События в Бьоркё были последним значимым эпизодом в истории «личной дипломатии» двух монархов, которая была совершенно нормальным явлением по меркам XIX в., но в XX уже стала анахронизмом из-за все возрастающей сложности управления современными государствами, где у чиновников оказалось больше власти, чем у абсолютных монархов. Неприятным следствием этой коллизии стало то, что официальные круги и все общество в России теперь с куда большим подозрением относились к немцам и лично к Вильгельму. Правительство обнаружило, что его возможности по части урегулирования отношений с западным соседом теперь серьезно ограничены. Английский дипломат так сообщал о беседе, которую он вел с царем в 1908 г.: «Император признал, что с точки зрения российско-германских отношений свобода прессы принесла ему существенные затруднения, поскольку теперь любой приключившийся даже в самой отдаленной провинции несчастный случай – будь то землетрясение или ураган – немедленно ставился в вину Германии, и последняя недавно жаловалась ему и российскому правительству на недружественный тон русской печати»[529].

В начале 1906 г. Витте, прежде склонявшийся на сторону Германии, до некоторой степени изменил свою позицию, что, вероятно, было связано с инцидентом в Бьоркё. Министр сообщил в британское посольство, что на данном критическом этапе своей истории Россия как никогда нуждается в расположении и поддержке со стороны великой и свободной державы. Такая перемена стала возможна и потому, что Британия была крупным источником потенциальных кредитов, в которых Россия так отчаянно нуждалась. Витте полагал, что если бы англичане смогли предоставить зримые доказательства своей дружбы, то за этим вскоре последовало бы и всестороннее сближение двух стран[530]. Переговоры о выделении средств действительно велись – их источником должен был стать банк Barings, действовавший при поддержке министерства иностранных дел, – но политическая нестабильность в обеих странах помешала закончить их раньше весны 1906 г.[531] Под давлением со стороны Витте граф Ламздорф согласился приступить к переговорам по ситуации в Персии и Афганистане. Дело двигалось медленно, так как Ламздорф не проявлял никакого энтузиазма, а правительства обеих стран были поглощены марокканским кризисом, который грозил вызвать в Европе крупный конфликт.

К весне 1906 г. обстановка на дипломатическом фронте стала более благоприятной. Витте отправили в отставку, а Ламздорф сам попросил царя освободить его от должности, поскольку не желал иметь дела с Государственной думой. В разговоре с Таубе он сказал: «Ждите-ка, чтобы я унизился до разговора с этими людьми»[532]. Новый премьер-министр Столыпин был куда более открыт для обсуждения разрядки в отношениях с англичанами – как из-за слабости России в целом, так и потому, что Британия сумела успешно потеснить Россию на ее восточных и южных границах, возобновив в 1905 г. свой договор с Японией, подписав конвенцию с правительством Тибета и агрессивно проникая в Персию. Преемник Ламздорфа Извольский был в еще большей мере убежден, что российские коренные интересы лежат в Европе, а ключом к восстановлению статуса великой державы является поддержание союза с Францией и поиск взаимопонимания с Британией. Оба министра также соглашались с тем, что после 1906 г. изменения в русской внутренней политике требуют привлечения к внешнеполитическим делам как Думы, так и общественного мнения.

Незадолго до вступления в должность у Извольского была длительная дискуссия с Таубе. Цель Извольского, по его словам, состояла в том, чтобы поставить отношения с Японией на прочную и дружественную основу и «ликвидировать то дурное наследство, которое граф Ламздорф оставил мне в Азии». Затем, продолжал он, «Россия сможет снова, после стольких лет, повернуться лицом к Европе, где она прежде забросила свои традиционные и исторические интересы, купаясь в эфемерных фантазиях о Дальнем Востоке, за которые нам пришлось так дорого заплатить»[533]. Извольский принадлежал к числу тех русских, которые воспринимали Европу как элитный клуб, членства в котором они желали более всего на свете. Оставив свой пост в 1911 г., он сказал, что политика сближения с Францией и Британией была, «возможно, менее надежной, но более подобающей истории России и ее величию»[534]. Он был более азартным игроком, чем Столыпин, но также, к несчастью для российской внешней политики, был склонен терять хладнокровие в самые неподходящие для этого моменты.

Почти все считали Извольского очаровательным, способным и амбициозным человеком – но он также был тщеславен и падок на лесть, чувствителен к любой критике. Он не уступал Ламздорфу в усидчивости и внимании к деталям, но, в отличие от своего предшественника, имел либеральные взгляды и куда более широкий кругозор в отношении происходящего за пределами страны. По словам будущего австрийского министра иностранных дел Леопольда фон Берхтольда, Извольский был «румяным мужчиной среднего роста, носившим светлые волосы на пробор. Его отличали широкий лоб, приплюснутый нос, выдающиеся надбровные дуги и мутные глаза. Он всегда был безупречно одет и не расставался с моноклем»[535]. Хотя большинство людей считало его уродливым, Извольский очень гордился своей внешностью, носил превосходные костюмы, заказанные на Сэвил-Роу в Лондоне, и намеренно покупал обувь меньшего размера, из-за чего, по словам одного наблюдателя, походкой напоминал голубя[536].

Он происходил из дворянской семьи среднего достатка, но родители послали его учиться в лучшую школу Санкт-Петербурга – Александровский лицей, где он познакомился с отпрысками куда более родовитых и богатых семейств. Таубе полагал, что это сделало Извольского меркантильным снобом и эгоистом. В юные годы Извольский отчаянно стремился к выгодному браку. Одну влиятельную вдову, отклонившую его предложение, как-то спросили, не сожалела ли она, что не вышла замуж за человека, который впоследствии сделал столь блестящую карьеру. «Я сожалела об этом каждый день, – отвечала та, – но радовалась этому каждую ночь»[537]. В конечном счете он женился на дочери еще одного русского дипломата, но ему вечно не хватало денег, чтобы вести тот роскошный образ жизни, к которому он всегда стремился. Из-за этого по Петербургу ходили слухи о том, каким именно образом получают повышения его более богатые подчиненные[538]. Таубе, который проработал вместе с Извольским много лет, всегда ощущал, что внутри его коллеги борются между собой два человека с различными ценностями – государственный муж и корыстолюбивый царедворец[539].