Семен Палий - Мушкетик Юрий Михайлович

Однажды к нему без предупреждения приехал старенький комендант.

— Давненько я тут не был. Мастеришь? Ярмо для гусей делаешь?

— Гроб делаю, — улыбнулся Палий, отбрасывая в сторону недоделанную лыжу.

— Рано помирать задумал. Еще поживешь. Ничего нового не раскопал?

— Давно раскопал, а недели две назад по бумагам сверил. Ты твердил: нет ничего. Нашлось, не зря люди говорили. Холм против Ушайки зовется Таяново городище. Это все знают. Там зимним лагерем Таян стоял. За холмом не канавы, а рвы городские. Таян сам под руку русского царя пошел. А тут, где теперь Томск стоит, по велению царя Бориса казацкий голова Писемский и какой-то Тырков крепость заложили. Так-то…

— Жаль, все бы тут с тобой разузнал. Жаль разлучаться.

— Что такое? — в один голос крикнули все.

— Опять меня переводят? — спросил Палий. — Или на твое место другого присылают?

— Не пугайся. Я тебе такую весть привез, что сейчас и гопака своего спляшешь. Курьер к тебе из Москвы от самого царя. Говорит, что есть духу мчался сюда, на всех станциях лошадей загонял. Сани четвериком пришли за тобою.

— С чего бы это? Может, Мазепа новый навет написал? Только какая ему теперь от этого корысть?

— Мазепа сейчас, верно, с шведским королем обедает. Изменил Мазепа нашей державе. Петр сразу не поверил, это уже курьер рассказывал. Меншиков первый известие привез царю. Тот взял князя за кафтан и тихо так: «Ты не напутал чего?» И как раз челобитчик из Глухова или как там… — есть у вас такой город? — просит не гневаться за измену гетмана: они-то, мол, остаются верны своему государю. Тогда царь поверил. В таком гневе был, что сохрани бог. Глаза налились кровью. Побагровел. «Иуда новый!» — кричит. А ругался так, прямо страшно. Не знаю, может, брешет курьер.

— Хорошо, ей-богу, хорошо! — Самойлович потер руки. — Пришел конец нашим мукам.

— Чему радуешься? — удивился Палий. — Мазепа народ свой предал. Не один же он пошел — войско повел за собой. Людям глаза открывать надо. Когда ехать?

— Сегодня. Собирайся в дорогу, с собой ничего не бери. Жена с сыном и невесткой вслед выедут.

— Семен, куда ты поедешь? Помрешь в дороге… Больной он!

— Не помру. Я живучий. Здесь я скорее помер бы.

— А как же я? — волнуясь, спросил Самойлович.

— Указа не было. Да ты не журись, скоро будет. На всякий случай я с курьером в Москву письмо пошлю. Государь и тебе свободу дарует. Он никого не забудет.

Петр действительно никого не забыл. Уже на другой день после получения известия об измене гетмана он приказал вернуть усадьбы семьям Кочубея и Искры, освободить сосланных по вине Мазепы людей. В тот же день палач повесил чучело Мазепы с андреевской лентой через плечо, и попы в церквах прокляли предателя.

Петр, занятый делами, помнил Палия и часто осведомлялся:

— Не прибыл ли еще белоцерковский полковник?

Восьмого декабря он собственноручно написал из Лебедина московскому коменданту князю Гагарину: «Почему не уведомляете меня про украинского полковника Палия? Послано ли за ним и как скоро он будет в Москве? Едва приедет, посылайте сюда на почтовых наискорее». Гагарин отписал, что Палий приехал, он лежит больной. Как поправится, сразу выедет, — сам рвется на Украину.

Палий поправился только в марте и вместе с Гагариным поспешил в царскую ставку, в Воронеж. Его проводили в дом, где стоял царь. Петр уехал на верфи, и никто не знал, когда он должен вернуться. Палия ввели в большую, неуютную, наспех оборудованную под царскую квартиру комнату. В углу, прислонившись к стенке, молча ожидали царя несколько воронежских купцов. В стороне от них, подперев голову руками, сидел воронежский губернатор. Полковник поплотнее завернулся в меховую шубу, опустился в кресло. Утомленный дальней дорогой, Палий не заметил, как голова его склонилась на подлокотник кресла. Проснулся оттого, что кто-то взял его за плечо.

— Его царское величество светлейший государь прибыли!

Повернувшись к дверям, склонились в поклоне купцы, в комнату вскакивали и замирали, вытянувшись, офицеры.

Распахнув рывком дверь, на пороге показался царь. Высокий, статный, лицо с мороза пышет румянцем. Повидимому, ему уже доложили о приезде Палия. Он готовился к этой встрече; не в обычае Петра было смущаться или робеть, но здесь им вдруг овладело какое-то волнение. Царь неожиданно остановился в дверях, так что шедший сзади офицер даже малость толкнул его в спину. Широко открытыми глазами посмотрел Петр на седобородого сурового старика, который стоял, опершись на поручень кресла.

— Состарился, полковник, повинен и я в твоих сединах, — тихо, но внятно проговорил он.

Палий поднял голову, взгляды их встретились. В глазах полковника, подернутых легкой пеленой грусти, царь прочел и легкий укор и вместе с тем прощенье.

— Не повинен ты, государь. — Палий шагнул навстречу. — Мазепа в моих сединах повинен. О, если б только в моих сединах! Государь, не держи гнева за мазепину измену на народ украинский, не гетманом он людям был, а катом.

Петр подошел к Палию, усадил его в кресло.

— Я гнева на народ не держу. Каждый день из всех городов челобитчики идут, в своих хатах люди шведов сжигают. А полтавчане как держатся! Вылазки делают, ни днем, ни ночью не дают покоя врагу. Почти весь порох вышел у них, свинца давно нет, — одними саблями отбиваются. Женщины и дети на стенах стоят. Вот только запорожцы подвели.

— Разве все?

— Не все. А сечевая старшина — у Мазепы.

— Надо послать людей туда, пусть слово правды молвят.

Царь закурил коротенькую трубку, заходил по комнате:

— Верно. Послать надо таких людей, кому все верят, за кем сечевики пойдут. От твоего имени надо послать, полковник.

— Я пошлю. Сам напишу. Можно мне находиться при войске?

Петр подал знак. В комнату внесли на серебряном, устланном полотенцем подносе полковничий пернач. Царь взял пернач в руки:

— Вот пернач и грамота на командование полками Фастовоким и Белоцерковским. Хочешь, господин полковник, оставайся при мне, хочешь, езжай к Скоропадокому, а хочешь — к Долгорукому.

Царь наклонился к стулу, стоявшему за столом, взял в руки серебряный пояс, на котором висела сабля, пистоль и кинжал.

— А это от меня небольшой подарок. Пусть он будет не столько ценой богат, сколько чистотой помыслов моих. Я дарю его от всего сердца.

Далеко за лесом заходило солнце. Небо было чистое, только там, на западе, сгрудились тучи, будто стараясь в последние минуты не пустить к земле солнечные лучи. Тучи расцветали оранжевыми, синими, светло-голубыми красками, иногда краски мешались, тучи закрывали друг друга, угасали, но через мгновение вновь вспыхивали, охваченные красным пламенем. Казалось, будто бушующее море хочет утопить в своих волнах вечернее солнце, но оно вновь выплывало из-под пенившихся гребней, разрывало лучами тучи, разбрасывало их далеко по всему небу. Вот оно на какое-то мгновение освободилось вовсе и залило ясным светом широкую, разрезанную Ворсклой долину.

На левом берегу Ворсклы на много верст раскинулся военный лагерь. От леса к лагерю группами и поодиночке спешили с вязанками хвороста казаки и солдаты. Через некоторое время вся долина на левом берегу покрылась кострами. Издали казалось, будто в долине расцвели большие красные георгины, раскрыв свои дрожащие лепестки навстречу заходящему солнцу. Белый дым от костров относило вправо, он стлался по земле, покрывая лес прозрачной вуалью.

На берегу реки, возле небольшого костра, под низеньким ветвистым вязом расположились казаки. Несколько человек лежало в траве, подложив под головы седла, другие сидели возле огня, ожидая, когда закипит кулеш. Возле самого костра, подобрав по-турецки ноги, сидел широкоплечий, коротко, по-донски подстриженный казак и время от времени помешивал длинным черпаком в казане. Потом набирал в черпак кулеш и пробовал.

— Эх, хлопцы, я вам сегодня такой ужин сварю, что вы и в Сечи не ели, — говорил он, дуя в черпак.