Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

Всем им, в том числе отцу и братьям, Григорий внушил, что у него бывают «видения», во время которых «ангелы» предрекают ему быть «спасителем земли русской»…

— Что ты не заставишь работать своего лодыря? — спросил как-то Флегонт Юхима.

— Он, паря, святой, право слово, святой! И молится он круто, уж так круто, что и смотреть страшно. Как этта об пол лбищем грохнет, грохнет! Мы возьми раз и поглумись над его святостью, дело в страду было. Он этта воткнул лопату в зерно да тем же часом, не попрошшавшись, к святым местам… Год целый ходил. Пришел, я его и пытаю; «Гришка, кто тебя надоумил нашшот святых местов?» А он скажи: «Мне, слышь, во сне явления была, святой Симеон Верхотурский мне явился и по святым местам послал. Он же мне, слышь, сказал, что возвеличусь над людьми». Вон какой он у меня! А ты, слышь, работать! Пушшай его! Может, и верно, в старцы выйдет!

— Ну, а бабы? Это тоже ему Симеон повелел?

— Нашшот баб, паря, видать, он в прадеда пошел, — сокрушенно ответил Юхим.

Дня через три после приезда в Покровское Флегонт возвращался домой с прогулки по окрестностям. Было уже темно, когда он проходил мимо школы. Оттуда с криком выбежала женщина, окликнула его и, торопясь и глотая слова, сказала, что к ней ворвался Григорий Распутин, пристает, уходить не хочет.

Григорий сидел на крыльце. Флегонт одним махом сбросил его со скамейки.

— Пошел вон, — сказал он свирепо. — Ишь ты, расселся.

— Что-о? — зарычал Григорий. — Ах ты, каторжная душа!..

— Ты понимаешь, куда забрался?

— Не твое дело.

Флегонт пинком выпроводил Григория с крыльца и шел за ним до дому, не обращая внимания на ругательства.

На другой день Флегонт зашел в школу да так и ахнул от удивления и радости: вчера в темноте не узнал Ольгу Михайловну, учительницу вечерней школы в селе Смоленском, возле Питера. Сильно обрадовалась появлению Флегонта и Ольга Михайловна.

Она расспрашивала о Тане — переписка их вдруг прекратилась, Флегонт и сам ничего не знал о жене. После свидания в тюрьме вестей от нее не имел; беспокойству и тоске его не было предела.

Флегонт опечалился, когда Ольга Михайловна призналась, что, занятая уходом за братом, она растеряла друзей, измучилась, устала и возвращаться в организацию никакого желания у нее нет. Школа и лечение — только об этом она теперь думает.

— Значит, с горькой улыбкой заметил Флегонт, — попали вы, бедняжка, как кур во щи?

— Да, к несчастью.

— Неужто ни к чему вас не тянет?

— Только об одном думаю: скорее бы уехать отсюда! А куда — сама не знаю. Вот сижу здесь, жду у моря погоды, а ее все нет…

— Ну, а для чего же тогда жить?

— Жить? — Ольга Михайловна сказала это с такой болью, что Флегонт вздрогнул и обругал себя последними словами за неосторожность.

— Не знаю, Флегонт Лукич! — продолжала Ольга Михайловна. — Не знаю прежде всего, буду ли я жить… А если буду — моя мечта уехать отсюда и снова учительствовать… Где-нибудь в русской глуши делать свое маленькое дело. Не мне суждены большие дела.

— Стало быть, все, чему вы верили, недостижимо?

— Брат верил, как и вы… Стремился к чему-то большому, меня увлек… И его нет, и я на краю могилы. Мне так тоскливо, Флегонт Лукич, и так одиноко! Мы с братом росли сиротами. Он был мне нянькой, воспитателем, учителем… А теперь никого у меня не осталось…

— А Таня?

Бог знает, где она! — Помолчав, Ольга Михайловна сказала: — Вы будете навещать меня? Вы не возненавидите меня за отступничество?

— Я не верю ему, — весело ответил Флегонт. — Пройдет время, вылечитесь, и опять вас потянет к делу.

— Нет, нет, об этом не будем говорить. Мне тяжело об этом говорить… Не надо…

Долго шли вести из России! Один ссыльный социал-демократ, остановившийся в селе на ночлег, рассказал кое-что Флегонту. Печален был его рассказ. В Минск на Первый съезд партии съехались представители социал-демократических организаций — петербургского, московского, киевского, екатеринославского «Союзов борьбы», группы киевской «Рабочей газеты» и Бунда. Съезд решил слить местные «Союзы борьбы» и Бунд в единую Российскую социал-демократическую рабочую партию, выпустил манифест о создании партии, избрал Центральный Комитет. ЦК существовал семь дней — полиция коротким, но точным ударом расправилась с социал-демократией: в разных городах было арестовано пятьсот членов партии, разгромлен Бунд и типография «Рабочей газеты».

— В Петербурге, — рассказывал ссыльный, — сменившие «стариков» мелкотравчатые «молодые» затащили движение в затхлое болото оппортунизма: перестали называть себя социал-демократами, объявились самостоятельной группой в рабочем движении, начали издавать свою газету…

Затихало, замирало то могучее, что так поднялось в прошлые годы!

Черные времена, тяжелые, сумрачные дни!..

И все нет и нет вестей от Тани, словно в воду канула. «Должно быть, — думал Флегонт, — запрятали в такую же глухомань. Но она не забудет!»

И о Ленине ничего не слышал Флегонт, и этот проезжий товарищ тоже не знал, где он.

Сгинул, пропал, и голоса его не слышно…

От тоски и по необходимости Флегонт снова принялся слесарничать, свел знакомство с мужиками, тайно от исправника ходил на сельские сходки. К нему мало-помалу привыкли: нравились его крепкие шуточки насчет Гришки, стали прислушиваться к его советам.

Полюбилась ему охота. Часто, когда становился немилым божий свет, он уходил в тайгу с приятелем Кузьмичом, бездомным мужиком, по прозвищу «Гвоздь».

Всю весну, лето и осень Флегонт привел в поле; пахал и сеял, косил и молотил. Юхим не мог нахвалиться Флегонтом: «Работает, слышь, задарма, ради разгулки, а любого работника за пояс заткнет. Если выкинет из головы свои глупости, в ба-альшие хозяева выйдет».

Девки не давали Флегонту проходу; даже среди дюжих сибиряков он казался великаном. Веселый нрав, прилежность к работе, ученость и загадочная судьба волновали женскую половину села.

Отцы подсылали к Флегонту сватов — такой-де зятек в избе дороже золота. Флегонт сплавлял сватов к Юхиму; Юхим пил со сватами дармовую водку, угощался дармовым табачком, обещал содействие и тому и другому, а сам присватывал за Флегонта свою дочь. Настасья на глазах сохла от страсти, боялась на Флегонта посмотреть, заговорить с ним стеснялась, хлопала белесыми веками и тихо смеялась, когда он к ней обращался.

Флегонт в душе посмеивался и над сватами, и над Юхимом, но жениха продолжал разыгрывать — это давало ему возможность бывать в избах сибиряков, а они не любили пускать к себе ссыльных.

Бобыль Кузьмич крепко привязался к Флегонту, по пятам ходил за ним; Флегонт его водочкой угостит, сыграет с ним в «дурака».

Кузьмич был рад-радешенек рассказать приятелю все, что знал. А знал он всю подноготную округи. О Гришке Распутине говорил худо. Что между ними вышло, Флегонт так и не узнал. «Жулик! Блудник! Пьяница!» — поносил Кузьмич Гришку. Узнав какие-либо последние новости сельской жизни, Кузьмич бежал к приятелю со «свежачком». Зная темные секреты богатых дворов, секреты, от которых попахивало каторгой, Флегонт стал держать себя смелее. Все сходило ему с рук; его стали побаиваться, а охота за ним, как за женихом, приняла размеры необычайные.

Но однажды Флегонт объявил, что жениться вовсе не собирается, что у него есть невеста в Питере и вот-вот приедет сюда.

Что происходило в десятке изб, где Флегонта уже считали зятем, трудно рассказать. Но, как ни странно, это даже возвысило Флегонта в глазах мужиков: хоть и ссыльный, но не прощелыга…

Досталось Юхиму Распутину: припомнили ему сваты и дармовую водочку, и дармовой табачок, и обещания, раздаваемые направо и налево…

А Флегонт словно бы наворожил: через месяц с чем-то после объявленного им отказа от жениховства он получил письмо от Тани — она сообщала, что едет к нему.

Теперь Флегонт каждый день после обеда уходил из села и, лежа у дороги, поджидал казенную подводу. Порой вечерний звон заставал его здесь; медный голос колокола торжественно звучал, нарушая вековую тишину тайги.

До бесконечности долго хотелось слушать эти призывные звуки, отдалить одинокую, тоскливую ночь. Но сумерки закрывали все видимое, безлюдно вилась дорога, и все пропадало вдали, за грядой холмов, уже объятых синью ночи, а колокол все звал и звал…

Куда?.. Зачем?..

Как ни приятен был вечерний звон, как ни много сладких воспоминаний будил он, Флегонт хотел бы услышать набат, который будил бы своим мощным призывом сознание людей.

В какую глухомань услали Ленина? Может, Таня привезет весть о нем.

В один из июльских дней, возвращаясь к ночи с поля, Флегонт увидел свет в своем окошке.

— Кто у меня? — спросил Флегонт Настасью, возившуюся во дворе.