Открыватели дорог - Николай Асанов

Богатырев взглянул на Алексея, на часы, на лаборантов — сегодня к девяти снова надо прийти сюда на работу, уже четыре часа понедельничного утра, — и тихо спросил:

— Может быть, хватит, Алексей Фаддеевич? Тут столько материалов, что можно убедить в вашем открытии все академии мира…

— А? Да? Верно?

Алексей бросил сожалеющий взгляд на оставшиеся еще не размотанными рулоны пленок, распрямил усталую спину, сказал:

— Довольно, товарищи! Большое вам спасибо!

Кто-то выключил электричество, и в комнату вступила прозрачная и холодная чистота рассвета. И тогда стало видно, как все утомлены. Лица девушек со стершейся с губ помадой, с черными кругами от осыпавшейся с ресниц туши стали старше и словно мудрее, как будто в эту ночь они заглянули в будущее. Алексей невольно пожалел своих помощниц, — не так уж много радости принесла им эта необычная работа, открывателем-то был он, а те маленькие восторги по поводу удачных находок, которые испытали эти девушки, едва ли стоили бессонной, мучительной ночи. Вот кого он хотел бы вознаградить, перечислив их имена на титульной странице своей будущей статьи, но это, к сожалению, окажется невозможным, а вот имена Михаила Борисовича или Крохи сюда попасть могут!

«Ну, уж нет! Этого больше не будет!» — вдруг сердито поклялся себе Алексей.

Тут он взглянул на Нонну и подивился: бессонная ночь словно бы и не подействовала на нее! И только приглядевшись, заметил, что она просто успела уже аккуратно подкрасить губы, удлинить глаза черным карандашом.

И так же, как он только что жалел совсем посторонних девушек, отдавших его работе свой отдых, вдруг рассердился на Нонну. Могла бы хоть казаться такой же усталой, как другие, чтобы эти другие не пялили на нее удивленные глаза! И не пожелал заметить, как просительно смотрела на него Нонна, хотя и понял: и она, и Надежда, и та, третья, незнакомая, ждут от него слова благодарности, и Нонна, может быть, больше всех! И, сердясь на нее, промолчал. А потом пожалел, потому что профессор вдруг подошел к этим трем женщинам, даже стоявшим как-то обособленно, будто их выключили из пира в честь победы, и галантно поцеловал им руки, и наговорил столько нежных слов, будто именно благодаря им сегодня была достигнута победа. Впрочем, Алексей сделал вид, что очень занят просмотром того материала, который принес ему Габор из лаборатории Тропинина, и милые эти помощницы, кажется, простили его…

20. НИКА ВЗМАХНУЛА КРЫЛОМ

Им так и не пришлось воспользоваться гостеприимством отеля. В пятом часу утра Нонна с завидным упорством опытного шофера, привыкшего к длинным рейсам, завела мотор, и остывшая за ночь машина медленно пошла по сонным еще улицам Дубны.

Только один раз, перед самой уже Москвой, Нонна остановила машину, откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза и просидела неподвижно несколько минут. Лицо у нее было замкнутое, отчужденное.

В этом рейсе Нонна молчала всю дорогу. Алексею порой казалось, что она вот-вот скажет какие-то особенные слова, — было на лице ее иногда такое решительное выражение, — но тут ее внимание отвлекал какой-нибудь отчаянный грузовик, летящий по центральной полосе шоссе, и она нажимала клапан сирены. И сирена начинала реветь то угрожающе, то тревожно, как будто Нонна передавала при помощи этого механического голоса свое настроение.

В семь часов утра она довольно холодно попрощалась с ним у его дома. Теперь он жалел, что они так упрямо промолчали всю дорогу. Ему казалось, что он смог бы высказать ей свои обиды, заговори она, но самому плакаться ему не хотелось.

Так ничего и не поняв в смене ее настроений, он поднялся к себе, сердито швырнул на стол опостылевшие снимки, прошел в ванную и встал под душ. Он только что начал бриться после душа, как зазвонил телефон. Михаил Борисович ласково отругал его за то, что он не приехал вместе с Нонной, чтобы позавтракать у них.

— Вы считаете, что мне безразличны ваши поиски? — обиженно спросил он. — Я нарочно вернулся еще вечером в город…

— Было слишком рано! — отговорился Алексей.

— Но ведь Нонна все равно разбудила меня!

— Я не знал, что вы в городе.

— Телефоны придуманы именно для того, чтобы разговаривать на расстоянии и не тратить лишнее время на ожидание новостей!

Алексей не додумался до того, чтобы спросить: почему же сам уважаемый Михаил Борисович не позвонил в Дубну? Разыскать в Дубне человека значительно проще, чем в Москве. Опять это проклятое «лестничное» остроумие! Самые лучшие слова придумываются, когда вас выставили на лестницу… Но тут Михаил Борисович смилостивился, сказал добрым голосом:

— Нонна рассказывает, что вы там чуть ли не подвиг совершили, чтобы покорить дубнинцев. Ну, от кого, от кого, а от Тропинина я такой спортивной прыти не ожидал.

— Тропинин тоже помог нам, — вяло сказал Алексей.

Он уже забыл о своей обиде. Ему хотелось спать, и было досадно, что опять придется сидеть с пустой головой в своей клетушке в институте. Но тут Михаил Борисович сказал еще более добрым голосом:

— Волоките вашу добычу ко мне, а потом я отпущу вас хоть на три дня! Вы заслужили отдых!

Алексей принялся одеваться.

Конечно, Нонна не спала и, честное слово, выглядела так, словно только что выкупалась в живой воде. Улыбка, с которой она открыла дверь, была милой и предупредительной, кофе, который она подала, был сварен не хуже, чем это делал сам Алексей, и снимки она разглядывала с не меньшим интересом, чем отец, как будто и не сидела три часа назад за просмотровым стендом. Впрочем, за этот интерес Алексей теперь был ей благодарен. Ведь он тоже разглядывал «добычу» с особым удовольствием, тем более что многие отпечатки видел впервые: там, в Дубне, положился на лаборанток. Они привыкли отыскивать ту или иную траекторию частицы среди тысячи снимков даже и не по эталону, а всего лишь по теоретическому расчету, по возможному углу рождения или рассеивания…

Добыча была действительна велика. И по горящим глазам Михаила Борисовича было понятно, что он не только доволен, но и сидит за этими снимками что-то такое, что еще невидимо Алексею. Но о том, что он там, в дали дальней видит, Михаил Борисович молчал.

Они совместно пронумеровали экспозицию, отобрали самое «доказательное», и Михаил Борисович, взглянув на часы, воскликнул:

— Пора! Пора в институт! А вы, Алексей Фаддеевич, отдыхайте! Можете отдыхать хоть день, хоть два… — Трех дней он уже не предлагал.

Но едва отец ушел, Нонна утомленно зевнула, и, хотя Алексей был убежден, что она сделала это нарочно, ему пришлось распрощаться.

Он вернулся домой. Теперь он мог отсыпаться хоть двое суток. Но сон его был коротким и беспокойным.

А давно ли ему думалось, что нет ничего лучше покоя! Весь этот месяц он спал урывками; засыпал мгновенно; мог упасть на продавленный диван в своей институтской клетушке и словно провалиться; мог задремать на заседании, особенно если ораторствовали велеречивый Кроха или Подобнов, но сегодня ему не было ни сна, ни покоя.

Алексей вертелся на своем диване-кровати, курил, думал. Итак, работа завершена…

В полдень, махнув рукой на отдых, он пошел в институт.

Он не удивился, увидав в вестибюле Чудакова и Коваля; эти успели выспаться. Но возле большого зеркала стояла Нонна. И все четверо, не сговариваясь, пошли в клетушку Чудакова.

Михаила Борисовича в институте не было. Нонна сказала, что он подвез ее и поехал в академию.

Чудаков многозначительно взглянул на Алексея, но ничего не сказал. И немедленно углубился в снимки, привезенные из Дубны.

После недолгих споров отобрали самые эффектные и устроили из них тут же, в кабинете Чудакова, что-то вроде выставки, развесив снимки на все четыре стены.

Нонна, рассмотрев экспозицию, произнесла свой высокий приговор:

— Великолепно! Алеша, вы заслужили награду!

Слова ее прозвучали так многозначительно, что не только Алексей, но и Чудаков с Валькой вытаращили на нее глаза. А Нонна, отвернувшись от них, раскрыла свою сумку и что-то доставала оттуда.

— Бутылка коньяку, чесс-слово! — догадался Коваль. — Ох, и нагорит нам, если мы ее тут раздавим на радостях!

— Коробка шоколадных конфет! Для маленьких детей и старых пенсионеров! — поддразнил Ярослав.

То, что Нонна вытащила наконец из своей новомодной, похожей на дорожный саквояж сумки, было завернуто в пергаментную бумагу и оплетено во всех направлениях шелковой лентой. Внешне это действительно было похоже на большую бутылку, и Валька, прищурив глаз и чмокнув толстыми губами, определил:

— Кварта виски или большая бутылка венгерского бренди!

У Алексея вдруг часто-часто забилось сердце. Вспомнилось что-то давнее, даже прекрасное, и в то же время горькое, но он не мог еще понять, что же это захлестывает его, какая горечь и боль могут слиться так, что начинает ныть душа и трудно вымолвить слово. Ярка переводил взгляд с Нонны на Алексея, но молчал. Он, кажется, сообразил, что им обоим не до шуток. И вдруг наступил на ногу Вальке, так что тот замолк с открытым ртом, не выговорив очередной веселой догадки.