Чудесные занятия - Хулио Кортасар

Порой раздается ропот: дескать, доверять старикам опрыскивающие пистолеты неправильно. Но ошибки тут быть не может, поскольку обычай очень древний; однако иногда старики отвлекаются и тратят львиную долю эссенции на малюсенький кусочек улицы или площади, забывая о том, что нужно опрыскать как можно большую поверхность. В этом случае мангусты с остервенением набрасываются на кучу сухих листьев, в считанные минуты собирают их и тащат к нашим раскрытым мешкам, но стоит нам легковерно решить, что они и впредь будут упорно трудиться, как зверьки замирают, недоуменно обнюхивают друг друга и прекращают работу, демонстрируя явную усталость и даже неудовольствие. Тогда дрессировщик хватается за свисток, и на некоторое время ему удается призвать мангустов к порядку. Однако вскоре мы понимаем, что земля опрыскана неравномерно и мангусты вполне резонно отказываются выполнять задание, которое вдруг лишается для них всякого смысла. Ведь у нас достаточно змеиной эссенции, никакой напряженности не возникало бы, а так и старики, и мы, и муниципальный инспектор вынуждены тянуть одеяло на себя и глубоко от этого страдаем; но с незапамятных времен эссенцию нам поставляют в обрез, да еще подчас экспедиции возвращаются из сельвы с пустыми руками, так что муниципалитету приходится опустошать свои и без того скудные запасы, дабы достойно провести очередную кампанию. Если такое случается, мы начинаем трястись еще сильнее, боясь, как бы не объявили расширенный призыв на работы в сельву. Хотя «трястись» — это, конечно же, громко сказано, потому что расширенный призыв тоже входит в традиции нашего государства, как, впрочем, и сама кампания, и никому не взбредет на ум выступать против того, что наряду со многим другим составляет наш долг. Об экспедициях в сельву мы говорим мало, а вернувшиеся оттуда дают подписку о неразглашении тайны, подписку, о которой мы почти ничего не знаем. Наверняка власти хотят таким образом оградить нас от тревог, однако, к несчастью, наши потери слишком бросаются в глаза. И хотя никаких выводов мы делать не собираемся, гибель многочисленных родственников и знакомых, завербованных в сельву, наводит на мысль о том, что поиски змей каждый год встречают ожесточенное сопротивление жителей соседней страны и нашим соотечественникам приходится — подчас ценой серьезных потерь — давать отпор врагу, чьи жестокость и коварство вошли в легенду. Мы не говорим об этом открыто, но всех возмущает, что нация, которая не собирает сухие листья, не позволяет нам охотиться на ее территории. Наши власти наверняка готовы поручиться, что экспедиции в сельву не преследуют никакой иной цели, кроме ловли змей, а враги сопротивляются исключительно из-за своей чужестранной гордыни, и оправдания этому нет и быть не может.

Великодушие наших властей не имеет границ, они проявляют его даже в случаях угрозы общественному спокойствию. Поэтому мы ничего не знаем — и, главное, не желаем знать — об участи наших раненых героев. Как бы стараясь оградить нас от ненужных волнений, власти представляют список, в котором фигурируют либо те, кто остался цел и невредим, либо погибшие (гробы последних прибывают тем же военным поездом, что и уцелевшие члены экспедиции, а также змеи). Два дня спустя начальство и население идут на кладбище хоронить павших. Власти отвергают пошлый способ захоронения покойников в братской могиле — им хочется, чтобы у каждого был свой собственный холмик, легко опознаваемый по надгробной плите, на которой родственники могут делать любые надписи, без каких-либо ограничений; а поскольку в последние годы число человеческих жертв неуклонно возрастает, муниципалитет экспроприировал прилегающие земли и за их счет расширил кладбище. Так что можете себе представить, какие огромные толпы устремляются первого ноября с утра пораньше почтить могилы своих близких. К несчастью, дело происходит поздней осенью, и ковер из сухих листьев, устилающих дорожки и могилы, настолько плотен, что мы совершенно запутываемся и можем часами кружить по кладбищу, расспрашивая, как пройти к нужной могиле. Почти все приносят с собой веники, и нередко бывает, что, очистив надгробие, ты видишь, что ошибся и могилка чужая. Однако мало-помалу каждый находит своих, и к середине дня уже можно отдохнуть и предаться размышлениям. В какой-то мере мы даже рады, что поиск могил сопряжен со столькими трудностями, это доказывает полезность предстоящей кампании; наши дорогие покойники как бы вдохновляют нас на уборку сухих листьев, в которой, правда, еще не участвуют мангусты, они вступят в дело на следующий день, когда начальство распределит новые порции змеиной эссенции, привезенной из экспедиции вместе с гробами, и когда старики опрыскают палую листву, дабы заставить мангустов усердно работать.

[Пер. Т.Шишовой]

Из книги

«Восьмигранник»

Плачущая Лилиана

Хорошо еще, что это был Рамос, а не какой-нибудь другой врач, мы с ним давно договорились, и я знал, когда настанет мой час, он мне об этом скажет или, по крайней мере, даст понять, не говоря всего. Ему, бедняге, трудновато пришлось, пятнадцать лет дружбы, и ночи за покером, и выходные за городом, и такое сказать, это всегда проблема; но что поделаешь, в час истины между мужчинами это стоит большего, чем утешительная ложь, приукрашенная, как таблетки с глазурью или как та розовая жидкость, которую мне капля за каплей вводят в вену.

Три или четыре дня, он не говорил мне, но я понял, он позаботится о том, чтобы не было ничего такого, что обычно называют агонией, и что мне не дадут умереть как собаке, зачем такое; я могу ему доверять, последние таблетки будут, как всегда, или зеленые, или красные, но внутри совсем другое, великий сон, за что я благодарен ему заранее, и Рамос стоит в ногах моей кровати и смотрит на меня, немного растерянный, что пришлось выложить мне правду, ничего, старина. Не говори Лилиане, она станет плакать раньше, чем нужно, как ты считаешь. А вот Альфредо скажи, Альфредо можешь сказать, чтобы он отпросился с работы и побыл с Лилианой и мамой. Че, и скажи сиделке, чтобы она не доставала меня, когда я пишу, это единственное, что помогает мне забыть о боли, кроме твоей изумительной фармакопеи[149], разумеется. Да, и чтобы мне приносили кофе, когда я прошу, уж очень строгие порядки в этой больнице.

Это правда: когда я пишу, я хоть ненадолго успокаиваюсь; наверно, поэтому приговоренные к смерти оставили после себя такое множество писем, я теперь это понимаю. Кроме того, мне нравится видеть написанным то, что существует только в моем воображении, от чего сжимается горло и невозможно удержаться от слез; сквозь слова я вижу себя другим, о чем хочу, о том и думаю, а потом записываю так, как вижу, это все издержки писательской профессии, а может, уже размягчение мозгов. Я прерываюсь, только когда приходит Лилиана, с остальными я менее любезен, поскольку они считают, что мне вредно много говорить, я предоставляю им возможность самим рассказать, холодно ли сегодня на улице и кто победит на выборах — Никсон или Макговерн[150], не выпуская из рук карандаша, пусть себе разговаривают, а Альфредо даже замечает это, он говорит, делай, что хочешь, продолжай писать, будто его тут вообще нету, и вообще, у него газета, так что он еще посидит. Но моя жена такого не заслуживает, ее я выслушиваю и улыбаюсь ей, и боль отступает, и мне нравится, когда она чмокает меня в щеку снова и снова, чуть влажными губами, хотя с каждым днем я все больше устаю, когда меня бреют, должно быть, я царапаю ей губы щетиной, бедняжка моя дорогая. Надо сказать, мужество Лилианы — мое главное утешение; стоит мне представить, что она увидит меня мертвым, как последние силы покидают меня и я едва могу говорить с ней и отвечать на ее поцелуи, поэтому, как только она уходит и начинается обычная рутина, состоящая из уколов и приторных утешений, я снова берусь за перо. Никому не позволено соваться в мою тетрадь, я знаю, что могу спокойно держать ее под подушкой или в ящике тумбочки, это моя прихоть, доктор Рамос велит оставить меня в покое, конечно, надо оставить его в покое, беднягу, это его отвлекает. Значит, в понедельник или во вторник, а местечко в склепе в среду или в четверг. В самую жару в Чакарите, как в печке, ребятам нелегко придется, я так и вижу Пинчо в двубортном пиджаке с накладными плечами, над которыми всегда подшучивал Акоста, но ему самому придется одеться, как подобает, чтобы проводить меня в последний путь, ковбой в пиджаке и галстуке, на это стоит посмотреть. И Фернандито, вся наша троица в полном составе, ну и конечно, Рамос, до самого конца, и Альфредо, который держит под руку Лилиану и маму и плачет вместе с ними. И все это искренне, я же знаю, как они меня любят, как им будет меня не хватать; все будет не так, как было, когда мы хоронили толстяка Тресу, тогда была просто дружеская обязанность, несколько совместно проведенных отпусков, быстренько покончить с выполнением последнего долга, чтобы снова вернуться к обычной жизни и все забыть. Конечно, у всех будет волчий аппетит, в особенности у Акосты, насчет пожрать его никому не обскакать; и хотя у всех душа будет болеть и все будут проклинать нелепую судьбу — умереть таким молодым, в расцвете сил, — произойдет то, что всем нам хорошо знакомо, такое облегчение сесть после похорон в автобус или в машину и вернуться домой, принять душ, закусить с удовольствием, одновременно чувствуя угрызения совести, но как тут не чувствовать голод после такого изнурительного дня, после запаха погребальных венков и бесконечных сигарет и долгой пешей прогулки и некоего смутного ощущения, будто ты поквитался с судьбой, которое все мы чувствуем в подобные моменты и которое я не стану отрицать, если не хочу лицемерить. Приятно подумать о том, как Фернандито, Пинчо и Акоста вместе отправятся в какую-нибудь закусочную, наверняка отправятся, ведь мы так и сделали после толстяка Тресы, друзьям нужно побыть вместе, осушить литр вина и закусить потрохами; черт возьми, я так и вижу их: Фернандито первый отпустит какую-нибудь шуточку и тут же прикусит себе язык с помощью доброй половины куска колбасы, запоздало раскаиваясь, Акоста посмотрит на него исподлобья, но Пинчо не выдержит и рассмеется, потому что удержаться невозможно, и тогда Акоста, само послушание Господне, скажет, что не следует показывать дурной пример мальчишкам, а потом и сам рассмеется, прежде чем ухватиться за сигарету.