Чудесные занятия - Хулио Кортасар

— Да это вовсе не «молния»! — сообразила Ванда. — Вроде «молния», но если присмотреться — то ли шов, то ли шнур. И с чего это Орфей нагишом идет по улице, да и при чем тут женщина, зачем ей стоять в саду за оградой лицом к Орфею? Бредятина полная! Орфей похож на женщину — такие бедра, белая кожа, — если б не эта штука, конечно.

— Давай поищем другую картинку, где это нарисовано получше, — сказала Тересита. — А ты вообще-то видела их голыми?

— Я? Откуда! — воскликнула Ванда. — Вообще-то знаю, но видеть — откуда! У них как у мальчиков, только все побольше, как у Грока, но он же собака.

— Лола говорит, что, когда они влюблены, у них это делается длиннее раза в три и тогда бывает, ну… опло-дотворение.

— Оплодо-творение? Это чтобы иметь детей?

— Ой, ты еще совсем дурочка. Посмотри-ка, здесь вроде та же самая улица, но уже две голые тетки. Интересно, с чего этот псих рисует голых теток? Обрати внимание, по-моему, эти женщины незнакомы друг с другом, каждая идет неизвестно куда, ну обалдеть! Совсем голые на улице, и ни один полицейский их не остановит. Такого не бывает нигде и никогда! А вот, посмотри — мужчина, похоже, одетый, но зачем-то прячется у окна, видишь — рука и лицо. А на женщине вместо платья — листья и ветки, нет, они того! Это точно!

— Больше тебе такое не приснится, — ласково говорит тетя Лоренса, поглаживая ее руку. — Ни за что не приснится, спи, спи.

— Да, правда, у тебя тоже волосики, но чуть-чуть, — сказала Тересита. — Странно, ты еще как маленькая. Дай мне прикурить. Да иди сюда, иди!

— Нет, ну нет! — кричит Ванда, пытаясь вырваться. — Ну что ты делаешь, я не хочу, пусти!

— Вот дурочка! Подожди, я тебя научу. Да я ничего не сделаю! Не дергайся, сама увидишь, как это замечательно.

Ванду отправили спать сразу после ужина, и ни одна из теток не подставила ей щеку для поцелуя. За ужином стояла мертвая тишина, словно все оцепенело, как на тех картинах, лишь тетя Лоренса посматривала на нее, придвигая к ней тарелку с супом. После ужина Ванда издали слушала пластинку тети Аделы, и летящие звуки будто обвиняли ее. Те lucis ante terminum. Она твердо решила умереть и сладко плакала, воображая, что станет с тетей Лоренсой, когда та увидит ее мертвой, да все они будут раскаиваться, ведь она непременно покончит с собой, возьмет и бросится с верхней террасы в сад или вскроет себе вены бритвой тети Эрнестины, но не сейчас, сперва надо написать прощальное письмо Тересе и сказать, что она ее простила, а другое — учительнице по географии, которая подарила ей атлас в красивом переплете. Хорошо еще, что тетя Эрнестина и тетя Адела не знают, что она с Тереситой была на вокзале, что она курит и пила вино, а главное, что в тот вечер, возвращаясь от Тереситы, она без спросу пошла другой дорогой и на углу чужого переулка к ней вдруг шагнул мужчина в черном и спросил про время, очень похоже на ее страшный сон (а может, и это только приснилось? Боженька милый, пусть лучше — приснилось!), да, в самом начале переулка, который упирается в стену, затянутую плющом, стоял мужчина и шевелил правой рукой, которая вылезала из кармана пиджака (а может, все-таки приснилось?). Ванда заметила это, когда он стал вынимать ее, как-то очень медленно, будто она там застряла, тянет, тянет, а сам спрашивает: который час? который час? и рука — не рука, что-то из розового воска с согнутыми пальцами. Ванда кинулась прочь, она почти не помнит, как бежала от того человека, который хотел затолкать ее в глубь пустынного тупика. В памяти лишь ужас от этой искусственной руки и стиснутых губ, только этот миг, остальное куда-то провалилось, то есть пропало все, что до и после. Хуже всего, что нельзя сказать тете Лоренсе — это было по правде, тетя. Нельзя, мало ли, а вдруг — нет. И очень страшно, если все раскроется, такая каша в голове, да еще это с Тереситой! Наверняка лишь одно: ее любимая тетя Лоренса спит рядом с ней, обнимает ее, успокаивает, прогоняя страшный сон, чтобы никогда, никогда больше…

— Ну, тебе приятно? — спрашивает Тересита. — А можно и вот так.

— Не надо, ну не надо! — молит Ванда.

— Да это еще лучше… В сто раз! Так делает Лола, и я теперь. Ну видишь, тебе же очень приятно. Ой, не ври, не ври! А хочешь, ложись здесь и сама, теперь ты знаешь.

— Спи, детка, спи, — говорит тетя Лоренса, — нет, нет, больше не приснится.

Но выходит, над ней склонилась Тересита, глаза полузакрытые, будто вдруг обессилела, будто, показывая, измучилась, будто вместо нее на синем диванчике незнакомая белокурая женщина из альбома, только намного моложе и смуглее, и Ванда, глядя на странно уставшую Тереситу, не переставая думала о другой женщине из альбома, которая смотрела на пламя свечи в стеклянной комнате, и с неба свисала обыкновенная лампочка, а та улица с зажженными фонарями и мужчина вдали на тротуаре как бы проникали в эту комнату, были с ней одно целое, и так везде, на всех картинах, но самая непонятная картина называется «Девицы из Тонгре»[141]. Ванда все смотрела на Тересу — та дышит часто-часто, будто запыхалась, и это было как смотреть на картину, где обнимаются девицы из Тонгре, наверно, город какой-то, раз с большой буквы, — все в прозрачных туниках на голое тело, и у одной грудь обнажена, эта девица ласкает другую, обе с распущенными волосами, в черных беретах, а эта, с обнаженной грудью, которая ласкает другую, водит пальчиком чуть пониже ее спины, точь-в-точь как делает Тересита, и лысый мужчина в сером плаще — копия доктор Фонтана, к которому ее водила тетя Эрнестина. Этот доктор, пошептавшись о чем-то с тетей, велел раздеться совсем, легко сказать, ей же тринадцать, у нее уже… Наверно, поэтому тетя Эрнестина привела ее к доктору, но может, и не только поэтому, иначе он бы не смеялся, когда говорил тете Эрнестине — Ванда слышала, — что ничего страшного, не надо преувеличивать, потом он стал слушать ее трубкой, смотрел, какие веки, глаза, его халат, хоть и белый, чем-то напоминал тот серый плащ у мужчины на картинке, доктор велел лечь на кушетку и стал щупать живот внизу, а тетя Эрнестина сразу отошла к окну, чего ей там смотреть, если окно задернуто белой шторкой, но тетя все равно стояла у окна, пока не окликнул доктор. Ничего страшного, сказал, пустяки, и стал выписывать микстуру с сиропом от кашля, а Ванда — скорее одеваться. Все это непонятным образом связано с ее ночным кошмаром, потому что мужчина в черном тоже сперва был ласковым, улыбался, как доктор Фонтана, который час, спросил, а дальше все уже происходило в том переулке-тупике, как тогда, когда ей стукнуло в голову пойти домой в обход; значит, остается только одно — покончить с собой, броситься из окна или порезать вены, но сначала она напишет письма Тересите и учительнице по географии.

— Ну ты дура дурой! — ахнула Тереса. — Не закрыть дверь! Балда, раз попалась, ври до упора. Теперь твои старухи припрутся к Рыжей, это без вопроса, и все свалят на меня. Значит, от интерната не отвертеться, отец предупреждал.

— Выпей еще, — говорит тетя Лоренса, — ну вот, будешь спать до утра безо всяких снов.

Самое ужасное, что нельзя рассказать тете Лоренсе, нельзя объяснить, почему она удрала после обеда от тети Эрнестины и бродит по улице безо всякой цели. И в голове одно — немедленно покончить с собой, броситься под поезд. Бродит по улицам, озираясь, — вдруг где-то здесь этот человек, вдруг, когда не будет людей, он подойдет и спросит — который час, а может, те голые женщины из альбома тоже ходили по этим улицам, может, тоже поудирали из своих домов? Может, тоже боялись тех мужчин в серых шляпах и черных костюмах, как тот тип в переулке, слава богу, она хоть не голая, и никто из тех женщин, вроде той в красной тунике, не обнимает ее и не велит лечь, как тогда Тересита или доктор Фонтана.

— Билли Холидeй — негритянка, и она загубила себя наркотиками, — сказала Тересита, — у нее начались глюки и всякое такое.

— Глюки? А что это?

— Не знаю, что-то страшное, когда кричат, бьются в судорогах. Ой, правда жарко до невозможности, давай разденемся совсем.

— Не надо совсем. Жарко, но не так чтобы.

— Ты съела слишком много фасоли, — сказала тетя Лоренса, — на ночь нехорошо ни фасоль, ни апельсины.

— А можно вот так, посмотри, — говорит Тересита. Но почему, почему перед глазами та картина, где по одну сторону узкой улицы деревья, а на другой — приоткрытая дверь и посреди улицы столик с зажженной лампой, днем, когда светло, ну бред собачий!

— Да кончай про искусственную руку! — говорит Тереса. — Так и будешь сидеть все время? Ныла, что жарко, а как раздеваться — одна я.

Это сама Банда уходит на картине куда-то вглубь, волоча по земле темную тунику, а в дверях стоит Тересита и смотрит на столик с зажженной лампой, не замечая, что в глубине улицы у стены стоит мужчина в черном, стоит не шелохнется, подстерегая Ванду. Но это же вовсе не мы, мелькает в голове у Ванды, это те женщины, что нагишом ходят по улицам. Нет, это не мы, это опять как в дурном сне, вроде я там, а на самом деле — нет, и вообще, тетя Лоренса обещала, что такое больше не приснится — никогда. Позвать бы сейчас тетю Лоренсу, чтобы увела ее, чтобы спасла от этих темных улиц, чтобы не дала броситься под поезд и навсегда-навсегда прогнала человека в черном, который на картине, вон же опять стоит на углу и ждет ее, ну зачем было идти той дорогой! — прямо домой и не вздумай шляться по улицам! — да, тот самый в черном, который тогда шагнул от стены и спросил — который час, а потом вдруг стал теснить ее в глубь переулка, где дома без окон, она пятится, пятится к стене, затянутой плющом, и нет сил кричать, молить о помощи, все как в том страшном сне, но сон каждый раз обрывался, и рядом всегда тетя Лоренса, гладит по голове, успокаивает, ну хватит, хватит, выпей воды, — и сразу все исчезало, расплывалось. А то, что случилось вечером в переулке, тоже, как в дурном сне, обрывками, провалом, потому что Ванда опрометью мчалась до самого дома, закрыла дверь на засов и велела Гроку сидеть — стеречь! Никак не могла признаться тете Лоренсе. И вот все повторяется — снова тот самый переулок, но нельзя убежать, нельзя проснуться, человек в черном теснит ее к стене, и нет тети Лоренсы, нет ее ласкового голоса, Ванда одна с этим человеком, который спрашивал тогда про время, вот он все ближе, ближе, она вжалась в стену, увитую плющом, а он больше не спрашивает — который час, его восковая рука что-то ищет у нее под юбкой, и мужской голос шепчет в самое ухо: «Ну тихо, тихо, не плачь, мы только сделаем это, тебя же научила Тересита».