Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

«Вы, оказывается, скрытная…» Мою мать не покидала мысль, что Уме есть что таить.

– Заявляется ниоткуда и цепляется к нашей семье, как ящерица-чипкали, – беспрестанно тревожилась Аурора, хотя в свое время ее нимало не тревожило столь же неясное прошлое Васко Миранды. – Кто ее родственники? Кто ее друзья? Что у нее была за жизнь?

Я рассказал об этих сомнениях Уме, когда тени от больших лопастей потолочного вентилятора в «номерах для отдыха» гладили ее обнаженное тело, а ветерок от него сушил ее любовный пот.

– Уж с твоей-то семьей мне трудно тягаться по части секретов, – ответила она. – Прости меня. Мне совсем не хочется плохо говорить о твоих близких, но разве у меня одна сумасшедшая сестрица уже в могиле, другая разговаривает с крысами в монастыре, а третья норовит развязать пояс на пижаме у подруги? И еще: чей, спрашивается, отец вот по это место в грязных делишках и несовершеннолетних красотках? И чья мать – прости меня, мой любимый, но ты должен это знать – чья мать сейчас имеет не одного, не двоих, а троих любовников?

Я сел в постели.

– Кто это тебе нашептал? Кто тебе дал выпить этот змеиный яд, которым ты вся насквозь пропиталась?

– Да это всем известно, – сказала Ума, обнимая меня. -Бедный мой софто. Ты думаешь, она богиня с крылышками. Весь город об этом толкует. Номер первый – Кеку Моди, этот недоумок-парс, номер второй – жирный мошенник Васко Миранда, а хуже всех номер третий – ублюдок Мандук. Раман Филдинг! Этот банчод!. Сукин сын! Мне очень жаль, но у дамы просто-напросто дурной вкус. Некоторые даже шушукаются о том, что она будто бы совратила своего родного сына, – да, бедный невинный малыш, ты еще не знаешь, как злы бывают люди, – но я на это отвечаю, что нет, всему есть предел, уж тут я могу сама поручиться. Так что, видишь, твое доброе имя теперь в моих руках.

Это дало повод для нашей первой настоящей размолвки, но даже защищая Аурору, я в глубине души чувствовал справедливость Уминых обвинений. Собачья преданность Кеку не могла остаться без награды, и приправленное издевками долготерпение Ауроры в отношении Васко получало смысл в контексте связи, пусть даже и сходящей на нет. После того, как они с Авраамом перестали спать в одной постели, где ей было искать утешения? Талант и величие изолировали ее; сильные женщины всегда отпугивают мужчин, и мало кто из бомбейцев мог отважиться на ухаживание. Это объясняло Мандука. Грубый, физически сильный, безжалостный, он был как раз одним из тех немногих, кто не испытывал перед Ауророй никакого трепета. Столкновение из-за «Поцелуя Аббаса Али Бека» должно было возбудить его; он принял от нее взятку и мог захотеть – так, по крайней мере, мне представлялось – в отместку завоевать ее. Мысленным взором я видел влечение, смешанное с отвращением, которое она, вероятно, испытывала к этому реально могущественному порождению сточных канав, к этому дикарю, к этому исчадью трущоб. Если ее муж предпочитал красоток с Фолкленд-роуд, то она, Аурора Великая, могла отомстить ему, позволив Филдингу лапать и мять свое тело; да, я видел, что это должно было возбуждать ее, выпуская на волю присущую ей самой дикость. Может быть, Ума была права, и моя мать была подстилкой Мандука.

Неудивительно, что она начала проявлять параноидальные черты, предполагая, что за ней следят; такая сложная тайная жизнь, так много можно потерять, если это станет явным! Знаток живописи Кеку, упадочно-западнический В. Миранда и коммуналистская жаба; добавьте сюда теневой мир денег и черного рынка, в котором существовал Авраам Зогойби, и вы получите полный портрет того, что моя мать действительно любила, все румбы ее внутреннего компаса, отраженные в ассортименте мужчин. Глядя сквозь эту призму на ее творчество, можно, пожалуй, назвать его отвлечением от тяжких реальностей ее характера; изящным покровом, наброшенным на грязную лужу ее души.

Я в моем смятении почувствовал, что плачу и в то же время набухаю. Ума заставила меня лечь на спину, оседлала меня и стала целовать, осушая слезы.

– Неужели все знают, кроме меня? – спросил я. – Майна? Минни? Все?

– Перестань думать о сестричках, – сказала она, двигаясь медленно, нежно. – Всех-то ты, бедный мой, любишь, ничего-то тебе не нужно, кроме любви. Если бы еще ты был им так же дорог, как они тебе! Но послушал бы ты, что они о тебе говорят. Такое! Ты не знаешь, какие битвы я из-за тебя с ними выдержала.

Я заставил ее остановиться.

– Что ты говоришь? Что ты говоришь мне?

– Бедный, маленький мой, – произнесла она, прильнув ко мне. Как я боготворил ее; как счастлив был из-за того, что в нашем предательском мире у меня есть ее зрелость, ее спокойствие, ее практический ум, ее сила, ее любовь!

– Бедный злосчастный Мавр. Теперь я буду твоей семьей.

15

Картины неуклонно теряли цвет, пока не остались только черный и белый, да еще изредка оттенки серого. Мавр теперь стал абстрактным персонажем, с головы до пят покрытым чередующимися черными и белыми ромбами. Айша, мать, была черна; Химена, возлюбленная, – ослепительно бела. На многих полотнах изображались любовные сцены. Мавр и его дама любили друг друга в самых разных местах. Они покидали дворец и бродили по городским улицам. Выискивали дешевые гостиницы и лежали обнаженные в комнатах с закрытыми ставнями над лязганьем поездов. Айша, мать присутствовала на всех картинах: то стояла за шторой, то подглядывала в замочную скважину, то взлетала по воздуху к окну, за которым нежились влюбленные. Черно-белый мавр неизменно смотрел на свое белое сокровище и отворачивался от черной родительницы; однако составлен он был из них обеих. И теперь уже у дальнего горизонта всегда явственно виднелись войска. Цокали копытами кони, поблескивали копья. Год от года армии придвигались все ближе и ближе.

Но Альгамбра высится незыблемо, убеждал мавр любимую. Наша твердыня – как наша любовь – выстоит против любого врага.

Он был сотворен из черною и белого. Он был живым примером единства противоположностей. Но Черная Айша тянула в одну сторону, Белая Химена – в другую. Они начали раздирать его надвое. Черные ромбы, белые ромбы падали из трещины, как слезы. Он вырывался из рук матери, приникал к Химене. А когда армии подошли к подножью холма, когда белые полки сконцентрировались на пляже Чаупатти, фигура в черном плаще с капюшоном выскользнула из крепости и сбежала вниз по склону. Изменническая рука сжимала ключи от ворот. Одноногий стражник, увидев фигуру, отдал ей честь. Это был плащ его возлюбленной. У подножья холма изменница сбросила его. Ослепительно-белая, она стояла и держала в предательской руке ключ от судьбы Боабдила.

Она отдала его осаждающим крепость войскам, и ее белизна влилась в их белизну.

Дворец пал. Его облик истаял – в белизну.

В возрасте пятидесяти пяти лет Аурора Зогойби позволила Кеку Моди организовать большую ретроспективную выставку ее работ в музее Принца Уэльского; это был первый случай, когда музей почтил такой выставкой здравствующего художника. Нефрит, фарфор, статуи, миниатюры, старинные ткани – все это почтительно потеснилось, давая место картинам Ауроры. Выставка стала заметным событием в жизни Бомбея. Приглашающие на нее афиши висели повсеместно. (Аполло Бандер, Колаба-козуэй, фонтан Флоры, Черчгейт, Нариман-пойнт, Сивил-лайнз, Малабар-хилл, Кемпс-корнер, Уорден-роуд, Махалакшми, Хорнби Веллард, Джуху, Сагар, Санта-Крус. О благословенная мантра моего утраченного города! Эти места уплыли от меня навсегда; осталась лишь память. Прошу простить меня, если я поддаюсь искушению посредством простого называния вызвать их пред мои отрешенные очи. Книжный магазин Таккера, кафе «Бомбелли», кино «Эрос», улица Педдер-роуд. Ом мани падме хум… [103]) Отовсюду на тебя смотрели стилизованные буквы А. 3. – с хлопающих на ветру плакатов, со страниц газет и журналов. Вернисаж, на котором присутствовали все до единого влиятельные лица города, ибо игнорирование такого события было равносильно социальной смерти, вылился в подобие коронации. Аурора была увенчана, восславлена, засыпана цветочными лепестками, льстивыми словами и подарками. Весь город склонился, дабы коснуться ее ступней.

Даже Раман Филдинг, всесильный босс «Оси Мумбаи», явился, мигая жабьими глазками, и отвесил почтительный поклон.

– Пусть все видят, что мы делаем для меньшинств, – изрек он. – Кого мы сегодня чествуем – разве индуса? Разве одного из наших крупных индуистских художников? Нет, но пусть оно так и будет. В Индии каждая общность должна иметь свое место, свои возможности для досуга – для творчества и всего прочего – каждая общность. Христиане, парсы, джайны, сикхи, буддисты, евреи, магометане. Мы не отрицаем этого. Это тоже часть идеологии «Рам раджья», принцип правления Всемогущего Рамы. Только когда другие общности посягают на наши индуистские святыни, когда меньшинство хочет диктовать свою волю большинству, тогда мы говорим, что малое должно немножко посторониться и уступить дорогу великому. На живопись это тоже распространяется. Я сам был в молодости художником. И со знанием дела могу сказать, что искусство и творчество тоже должны служить национальным интересам. Мадам Аурора, поздравляю вас с открытием этой почетной выставки. А насчет того, какое искусство останется в веках – интеллектуально-элитарное или популярное в массах, благородное или декадентское, скромное или напыщенное, возвышенное или низкопробное, духовное или порнографическое, – вы, я уверен, согласитесь, – он ухмыльнулся, предваряя шутку, – что на этот вопрос только «Тайме» в состоянии ответить.