Меч князя Вячки - Леонид Дайнеко

– Холодок! – снова крикнул Мирон и горько заплакал.

Подбежал Вячка. В руке – меч, шлем съехал набок, и прядь потных светлых волос приклеилась к смуглому лбу.

– Где Холодок? – спросил у Мирона Вячка. Мирон вскочил с земли, вытирая слезы, показал рукой вниз, в пламя и дым:

– Там.

– Э-эх… – только и сказал Вячка. Послышался оглушительный грохот. Это тевтоны шли на приступ, ударяя в литавры, стуча мечами о щиты.

– Рубон! – закричал Вячка. – Все на вал! Но в тот день смерть обошла Холодка. Все, кто защищал Юрьев, думали, что старший дружинник погиб, сгорел у подножья тевтонской башни, а он уцелел, попал в плен к Альберту. Утром тевтоны привязали Холодка цепями к самому верху штурмовой башни и, прячась за его спиной, стреляли в защитников городского вала из арбалетов. Так они делали со всеми пленными во время осады городов.

Раненой обессиленной птицей Холодок медленно подплывал вместе с тевтонской башней к валу, который защищали его боевые друзья. Полочане, новгородцы и эсты прекратили стрельбу, глядя с сочувствием и сожалением на своего несчастного побратима, окровавленного и обожженного. Некоторые не могли сдержать слез. Великая мука была в том, что рядом, в нескольких десятках локтей от тебя, погибал соотечественник, брат, и нельзя было ему помочь. Холодок не захотел, чтобы его смерть посеяла печаль и слабость, он громко, напрягая остаток сил, рассмеялся.

– Братья! – закричал в свой последний миг Холодок. – Высоко я летаю и далеко вижу! Стоит наш Полоцк и вечно стоять будет! И никогда не переведется наш род! И солнце будет целовать нашу землю! Прощайте, Мирошка и Климята! Бейте из луков – не жалейте меня! Скорее бейте!

Тевтон размашисто всадил ему между лопатками острый горячий корд.

– Бейте… – прошептал Холодок, и голова его упала на грудь.

Снова закипела лютая сеча. Никто себя не жалел – ни полочане с новгородцами и эстами, ни тевтоны. Дым выедал глаза. Мертвые падали с вала в огонь и там сгорали. Длинную лестницу, которую тевтоны, взбираясь вверх, обвили своими телами, Яков, Мирон и Меелис, собрав последние силы, оттолкнули от вала, и она, встав на какое-то мгновение дыбом, тяжело рухнула, исчезла в огне. Только багровые угли брызнули во все стороны.

Тевтоны, как обезумевшие, лезли на вал, но там их встречали мечи и копья, рогатины и шестоперы, камни и дубины, секиры и кистени. На них лили смолу, бросали горшки с огнем, бревна, трупы их же рыцарей, которые взобрались на вал, но сразу же были там убиты. Крики, стоны, предсмертные хрипы, резкие звуки тевтонских литавр, шум огня, свист мечей и стрел сплелись в огромный огненный клубок, наполненный болью, мукой и смертью. Напор тевтонов крепчал, казалось, еще миг – и они сломят сопротивление защитников вала, но вдруг над оглушительной неумолчной разноголосицей боя взвилась песня:

Веди нас на сечу, святая София!Будь с нами в бою, наших пращуров вера.Архангелы стрелы дадут золотые,Чтоб в сердце ударить кровавого зверя.

Звонкий мужской голос полетел над валом, где обливались кровью раненые, где мертвецы все еще сжимали в руках горячие мечи.

Святая София, крепи своих воев.О тех, кто погибнет, плакать не нужно.Пускай Полота наши раны омоет,Когда упадем от мечей харалужных.

– Кто это поет? Кто поет? – слушая песню, спрашивали друг у друга вои.

– Климята Однорук поет, – весело сказал Яков и крикнул Климяте, стоявшему с непокрытой головой возле заборолов: – Далеко наша Полота, Климята!

Климята издалека заметил его, сильнее ударил смычком по струнам гудка, на котором подыгрывал себе, и ответил:

– Неправда, Яков Полочанин. Где мы стоим, там и наша Полота течет.

И на этот раз не хватило тевтонам сил, покатились они с вала. На том и утих бой, только облако черного дыма осталось висеть над Юрьевом. Луговые цветы, затоптанные ногами пилигримов и меченосцев, боязливо поднимали головки с земли, оглядывались вокруг, будто хотели узнать, долго ли еще люди будут убивать людей.

Ночь опустилась на Юрьев. За валом и возле вала горели костры. Никто не мог уснуть. Разве можно было спать, когда за спиной каждого стояла смерть, когда звезды густым дождем падали с неба? И тогда заиграли полочане на гудках и цимбалах, а тевтоны ударили в литавры, загудели в дудки. И начали танцевать измученные люди возле костров, чтобы подбодрить себя.

Вячка стоял, прислонившись спиной к обгоревшим кольям заборолов, сняв тяжелый шлем. Глухо прокричала за валом неведомая ночная птица, словно позвала его. Каждую ночь он слышал ее тревожный одинокий голос, хотя вокруг вовсю играли гудки и дудки. Казалось, она кричит только ему. Где живет эта птица? Какое гнездо у нее? Побежать бы за ней, скатившись с вала, в ночной туман, в луга и леса и снова стать мальчишкой, чтобы росистый ивовый куст пугливо дотронулся до щеки, обжег ее трепетным холодом. Полететь бы, как эта птица, далеко-далеко отсюда, от крови и смерти, и опуститься на тихом лесном озерке возле Друтеска, где светлые волны раскачивают сонный камыш и лунные лучи ночуют в еловой чаще. Не полетишь!.. Нельзя. Он пойдет со своей дружиной до конца, до самого конца…

Вячка задремал, сжимая в руке меч, и через вал перелетела светлоперая огненноокая птица, села ему на грудь и спросила нежным ласковым голосом:

– Где ты, князь мой?

Он снял боевую перчатку, осторожно, с замирающим сердцем погладил осыпанные блестящими каплями росы перья. Птица вздрогнула, сжалась в комочек, снова спросила:

– Где ты, князь мой?

Вячка очнулся, оттолкнулся спиной от заборолов, стряхивая остатки сна, напряг зрение. Добронега ласково гладила его руку, сжимающую меч. Звездная бездна, словно крылья, распростерлась у нее за спиной.

– Где ты, князь мой? – шептала княгиня. – Забыл обо мне… Днюешь и ночуешь тут… Пойдем со мной в светлицу… Отдохнешь… Пойдем…

Она взяла его за руку, как маленького, повела за собой, и он послушно пошел за женой.

Вои, плясавшие у костров, приветствовали его одобрительными криками, но в этих криках он слышал печаль и усталость.

– Спите. Хватит плясать, – сказал им Вячка. – Берегите силы для завтрашнего боя.

Вошли в светлицу. Огромная медвежья шкура лежала на полу. Луна осторожно заглядывала в окошко. Казалось, все вокруг заполнено, залито голубой и серебристо-зеленой водой, и они поплыли в этой воде, как плывут рядом в бесконечном небе две ночные звезды.

– Люблю тебя, – шептала Добронега. – Люблю тебя, Вячка… Помнишь ту весну в Кукейносе, когда ты поплыл ночью по Двине, чтобы сорвать для меня белые лилии? Помнишь, ладо мой?

– Помню, – тихо ответил Вячка. – Никогда не забуду…

– А помнишь, как мы на лугу попали с тобой под дождь, как сушились у костра, а потом забрались в стог сена?.. Так пахла медуница…

– Помню… Никогда не забуду. Ночь плыла над Юрьевом. Последняя их ночь. Лунная, лучистая, юная…

– Дай мне свежую сорочку, – сказал Вячка Добронеге, когда они проснулись на медвежьей шкуре и луч солнца дремал на щеке у Добронеги.

Княгиня заплакала.

– Не плачь, – попросил Вячка. – Ты не должна плакать…

– Неужели Новгород не пришлет нам подмогу? – с надеждой глянула на мужа Добронега.

– Не знаю… Поздно… Мы остались одни… Но не будем думать об этом. Дай мне нательную рубаху… А теперь попрощаемся с тобой – там, среди людей, нам не удастся это сделать.

Он крепко обнял и трижды поцеловал Добронегу.

– Я был счастлив с тобой в этой жизни. Спасибо тебе за все. Дай бог, чтобы мы встретились с тобой еще раз на небесах… Спасибо тебе… И прощай… Навсегда прощай…

– Князь, – зарыдала Добронега, – князь мой… Я люблю тебя… Я боюсь… Не оставляй меня… не оставляй одну…

– Пойдем со мной на вал, – положил ей руку на плечо Вячка.

Снова тевтоны ударили в литавры, снова начали бить камнеметы пудовыми валунами по городским воротам, снова с осадной башни летели в Юрьев стрелы арбалетчиков, бочки со смолой и огнем. Это был страшный бой. Никто не отступал. Никто не просил пощады. Погиб юный эст Меелис, разрубленный от правой ключицы до пояса острой секирой меченосца Фредегельма. Но и самого Фредегельма насквозь пронзил копьем Яков Полочанин.

У заборолов, в огне и дыму, скрестились железо с железом, рука с рукой, сила с силой, отвага с отвагой. И снова не выдержали тевтоны – в который уже раз откатились вниз, а вслед им, на их головы и спины, полетели бревна, камни, горшки с огнем. И неслась в просторы песня Климяты Однорука:

Веди нас на сечу, святая София…

Все это время Климята был на городском валу. С обожженными щеками, в разодранной рубахе, но с радостным блеском в глазах, он искал Мирона. Увидев его, закричал сорванным хриплым голосом:

– Мирошка, иди сюда!

Мирон подбежал к нему и стал напротив, опершись на копье.

– Неплохо воюешь, – сказал ему Климята. – Но все же побереги себя, ведь отдаю тебе Полоцкую летопись, жизнь свою отдаю. Понял?