Меч князя Вячки - Леонид Дайнеко

– Кто тебя послал? – спросил Вячка у незнакомца, когда того уводили, чтобы утопить в болоте.

– Все равно умирать, – остановился, равнодушно взглянув на князя, незнакомец. – Скажу. Меня послал клирик Генрих из Риги. Знаешь такого? Он почему-то очень ненавидит тебя.

Генрих… Снова Генрих… Вячка не забыл о нем, хорошо помнил Ригу, напряженный выжидательный взгляд молодого светловолосого священника, помнил дочь Софью, заговорившую вдруг на чужом языке. Как обрадовался тогда Генрих, каким счастьем засияло его лицо!

Теперь Вячка понимал, что самый главный и самый лютый его противник – Генрих. Меченосцы и Альберт хотят забрать у покоренных туземцев землю и волю, Генриху же этого мало – он хочет забрать душу. «Душу я тебе не отдам, – с холодной решимостью думал Вячка. – Душа у меня одна и до конца дней моих будет принадлежать земле, которая меня взрастила. Я знаю, почему ты так ненавидишь меня и всех подобных мне. Потому что ты отрекся от своего корня, от своей веры, от своего языка и хотел жить спокойно и счастливо, но вдруг увидел, что есть на свете люди – и таких людей немало! – для которых дороже жизни, дороже всех земных богатств верность отчему краю. Пусть беден этот край, пусть туманы и дожди часто заслоняют в нем солнце, но он родной – и этим сказано все. У тебя же нет этого края, ты потерял его, ты хотел навсегда забыть о нем, но есть неумолимый голос памяти, голос предков, голос крови. И он будит тебя ночью, заставляет смотреть на темное небо, на неясные контуры облаков, плывущих, как молчаливые корабли, над сонной землей. Что это? Кто это? Облака? Души предков? Душа твоей матери, о которой ты забыл, старался забыть? Несчастный человек! Ты сам ослеп и хочешь, чтобы все вокруг ослепли. Но так не бывает, глаза даны людям, чтобы смотреть и видеть. Видеть свою мать, свою землю, видеть тропинку, которая сквозь горе и радость неизменно ведет к своей матери и своей земле».

После внезапной смерти Владимира Володаровича Вячка с дружиной окончательно перешел на земли эстов. Было несколько причин, заставивших его сделать такой выбор. Во-первых, тевтоны, со всего маху стукнувшиеся о железный полоцкий щит, поняли, что на Двине пройти на восток им не удастся; слава богу, что хотя бы удалось закрепиться в низовье Двины. Всю силу своего напора Альберт и меченосцы перенесли на эстов, воинственных, отважных, но разрозненных. Запылал огонь жестокой кровавой войны в Сакале, Унгании, Виронии, Сантагане и других маакондах. А где были тевтоны, где шла война, там появлялся и Вячка, – недаром же в Риге и в Риме его объявили самым страшным своим врагом, бешеным королем. Во-вторых, очень близко сошелся, подружился князь со старейшиной эстов Лембиту и его сыном Меелисом, которые вели упорную беспощадную борьбу с тевтонами. Малево эстов вместе с дружиной Вячки не раз разбивало и меченосцев, и рыцарей епископа Альберта. Но они, казалось, были многоголовой гидрой – на месте отрубленной головы сразу же вырастала новая, даже две головы вырастали, и железные щупальцы упрямо лезли вперед, кроша все, что попадалось по дороге.

В том самом бою, где пробили копьем Каупу, погиб и Лембиту. В порыве радости тевтоны отрубили эсту голову и в кожаном мешке повезли ее в Ригу епископу Альберту. У мертвой головы глаза были открыты, и когда ее показали всему капитулу, клирики вздрогнули – такая ярость, такая ненависть светилась в мертвом взгляде. Альберт приказал тайком от всех закопать голову Лембиту в монастырском саду.

Вячка уже не мог остановиться. Пути к примирению с тевтонами не было, да он и не искал его, не хотел искать. А тевтоны искали. Несколько раз приезжали к нему гонцы от Альберта и Генриха с предложением заключить почетный мир. Альберт обещал Вячке, если тот сложит оружие, вернуть Кукейносское княжество.

Кукейнос назывался уже Кокенгаузеном, тевтоны построили в нем каменную цитадель.

«Растет ли там мой дубок?» – не раз думал Вячка, когда ночь опускалась на походный лагерь, когда звезды, как строгие неотступные глаза, начинали смотреть с темного неба на темную землю. Князь чувствовал и понимал, что тевтоны с каждым годом все крепче врастают в Ливонию, становясь тем валуном, который не столкнуть, не свалить в одиночку. Мало одного плеча. И он поехал в Новгород.

Дорога заняла почти месяц. Князь плыл в ладье по неторопливым рекам и глубоким озерам. Под присмотром волоцкого тиуна полочане на волоках вытаскивали ладью из воды на берег, подложив под нее дубовые катки. Потом ставили ладью на большую повозку, в которую были впряжены тягловые лошади, и везли к следующей реке. Тяжело скрипели колеса. Мотая головами, медленно ступали лошади, и тучи слепней кружились над ними.

Чем дальше пробирались они на север, тем холоднее становились небо и вода, более пушистыми и высокими делались белые, позолоченные солнцем облака. Вместе с Вячкой плыли Холодок, Яков Полочанин, Климята Однорук, Мирон – да, тот самый Мирошка, но уже с красивой темной бородкой – и десять воев.

Где-то посреди дороги прибились они к каравану полоцких купцов, где было шесть стругов, нагруженных большими серо-желтыми комьями воска, из которого новгородские умельцы – золотых дел мастера – делают модели-отливки для своих будущих изделий, известных даже в Саксонии и на Готском берегу.

Мягко и неустанно катила река свои спокойные волны, делая петли в заливных лугах, в сосновых борах, поднимавшихся на песчаных бледно-золотых кручах. Приближаясь к такой петле, рулевой переднего струга прикладывал к губам сурму, и тревожные, светло-печальные звуки неслись вперед, чтобы предупредить того, кто мог выплыть из-за поворота, что навстречу ему идет большой караван. Вячка любил слушать голос бессонной сурмы. Было в нем что-то от протяжного крика мокрой осенней птицы, которая отбилась от стаи и кружится, мечется в холодном, леденеющем небе, теряет перья, и перья эти невесомо падают на землю, как первый несмелый снег.

Земля, вода, свет и ветер плыли навстречу, и не было им конца – земле, воде, свету, ветру. Вдоль реки на низких влажных берегах порой встречались курганы-волотовки, поросшие кустарником и травой. В тех курганах, рассказывают люди, похоронены вои-богатыри, огромного роста вблоты, жившие на свете еще тогда, когда земля была из чистого серебра, а реки из хмельного меда.

Наконец приплыли в Новгород. На Городище, там, где Волхов вытекает из озера Ильмень, Вячка встретился с новгородским князем Ярославом Всеволодовичем, сыном Всеволода Великое Гнездо, братом князя владимирского Юрия Всеволодовича. «И тут, как и в Полоцке, князья сидят за городом», – подумал с горечью Вячка.

Ярослав был на четыре солнцеворота моложе Вячки, высокий, худощавый, с цепким взглядом небольших серых глаз. Он княжил в Переяславле, Рязани, Галиче и всюду ссорился с боярами, отовсюду его изгоняли, но потом снова звали на престол, так как был он князем отважным, решительным, живота своего в сечи никогда не жалел. Новгородцы тоже то приглашали, то изгоняли Ярослава. Он свыкся с этим и весело сказал Вячке при встрече:

– Всего несколько седмиц сижу с дружиной в Городище. Аида ко мне, князь.

– Не могу, – отказался Вячка. – Хочу сесть в Юрьеве, который еще Ярослав Мудрый, сын Рогнеды Полоцкой, заложил на землях эстов. Эсты называют его Тарпату, а тевтоны – Дорпат. Из-за этого и в Новгород приплыл – просить у тебя, князь, и у веча новгородского помощи. Тевтоны укореняются на запад от Чудского озера, а мы делаем туда только набеги. Надо садиться там, пускать свои корни, а то тевтоны с датчанами завтра и на Новгород полезут. Эсты поднялись на островах и на материке, и я хочу пойти к ним на помощь, но у меня силы маловато.

– Без силы тевтонов с ног не свалишь, – внимательно взглянул на Вячку Ярослав.

– Вот и прошу у тебя, князь, силы и оружия.

– Оружие дам и дружинников своих дам, но немного – сам на Колывань иду, – ответил Ярослав. – А теперь пойдем, князь, в Спас-Нередицу, помолимся, чтобы даровал нам бог победу.

Церковь Спас-Нередица словно плыла в солнечных лучах, стоя на невысоком холме, отделенном от Городища рекой Спасовкой. Стены, столбы, арки, купол – все было покрыто фресками. Пророк Давид стоял в полный рост, сжимая в левой руке свитки пергаментов. Над головой его сиял золотистый нимб. Ангелы летали над Вячкой. Сорок мучеников глядели на него темными страдальческими глазами. Князь почувствовал невыразимое волнение. Взяв свечу, он опустился рядом с Ярославом на колени, с мольбой обратился к богу:

– Дай Полоцку и Новгороду победу.

А наутро он стоял на вече, кланяясь великому Новгороду, и сияла над ним и над вечниками Новгородская София, бронзовые ворота которой вои-новгородцы привезли из-за моря, когда внезапным страшным ударом в один день уничтожили столицу свеев Сигтуну. На воротах были выбиты фигуры мастеров-литейщиков с клещами и весами в руках и написано: «Риквин меня сделал».