Не/много магии - Александра Давыдова

Думаю, что я проведу здесь недельку. Буду сидеть с газетой у камина, бродить по улицам и отвыкать от дорожной тряски.

Ну вот, лист и кончается.

Целую без счету и обнимаю. Как я соскучился уже, милая Дженни.

Здравие тебе, Фай.

Начну с наболевшего. Маскировка под обычного туриста обошлась мне в лишнюю неделю пути. Пассажирские дилижансы ходят медленнее улитвей. Неудивительно — возницы ленивы настолько, что я с трудом сдержался, чтобы не раскрыть себя, потребовав служебный транспорт. Его бы мне, конечно, выделили… Но жители этой провинции, как я успел заметить, с большой опаской глядят на госслугов, а уж тем более — из столицы.

У меня есть всего неделя времени на расследование, потом уйдет последний дирижабль до озера Гин в этом месвесте, следующий — только через шесть несемрель. За это время я успею привыкнуть к местному диалекту с присвистом сквозь зубы, буду ходить осторожной походкой, каждую секунду ожидая землетрясения (кстати, сегодня толчки были уже трижды) и научусь кланяться встречным оранжевым братьям. Боюсь, тогда Дженни меня не узнает и не пустит на порог.

К делу: назначил встречу с владельцем одного из строительных цехов. Притворюсь любителем архитектуры, который скупает себе дома во всех провинциях Каммера.

Завтра отпишусь по результатам.

«Эй, младцаны да младчане, гляньте-ка! Да гляньте, говорю, хорош дремать! Проспите так жизнь всю, да и не увидите ничего!»

«Уже проспали… Какая ж это жизнь?»

«Не ворчи, Доттен. Что, опять ребра мозжат? Эт к непогоде. Мож, дождь пыль прибьет? Да все одно нехорошо — от дождя потом плесень, а где плесень, там таркараны. А их и так полным-полно… Что там у тебя, Войт? Чего всполошился и других всполошил? Раз на улице крайний, так все можно, что ли? Мал еще…»

«Да что ты, Майр, право… Я не со зла да без умысла же…»

«Что без умысла, мне ведомо. Вот с мое постоишь, разговоров людских понаслушаешься, да товарищей, что постарше — тогда, мож, умысел у тебя и образуется какой-никакой. А пока — говори, что там, раз уж поднял…»

«Да я ж так… Путешественник давешний идет, домой, должно быть. Думал, может, интересно кому… Новый, как-никак, человек. Такие не каждый месвест появляются. Слышь, Бойрон? Готовь ему норку, ха-ха-ха!»

«Чего?»

«Тебе говорю! Во, смотри, смотри, возвращается твой чудной!»

«Чего это он мой-то?»

«Твой, конечно, чей еще? К тебе же заселился, нет разве?»

«Ну, ко мне. Но с чего бы ему моим быть? Он сам по себе, я сам по себе. Как иначе?»

«Неправда твоя. Не бывает так, чтобы они — сами по себе были, и мы тоже — сами… Они от нас зависят, а мы им обязаны до скончания времен. Не согласен?»

«Согласен, отчего ж не согласен. Только все одно — никакие они не свои».

«Чего его слушать? Он же сирота. Сиротой был, сиротой и останется. Кто ж виноват, что ему гостиница досталась? Никто. А понятия у него никакого. О своих вон пускай Ламмель с Анкене и остальными расскажут. Сколько квартир, столько и своих, а то и поболе».

«Ежели о своих говорить, то свои — это Катти Лайме и ее старенькие родители, и бабушка ее, совсем древняя, столько не живут…»

«…или вон толстяк-пекарь, который мелкой мучной пылью весь дом запылил да корицей провонял, да с женой со своей, тоже толстой и вечно в муке…»

«…или госпожа адвокатесса из номера тринадцатого, у самого сердца…»

«…на людях она строгая и колкая, как битый лед…»

«…а внутри, в тепле, среди своих полосатов, с кружкой травяного чая, словно как будто бы оттаивает, глядит на спицы, песенки деревенские поет тихонько под нос да петли считает…»

«Вот! Вот это вот — свои. А те, что у тебя, Бойрон, останавливаются — кто переночевать ночку да с девкой потискаться, кто по государеву делу или вовсе не пойми зачем, как этот вот франт… Не успевают они своими стать, потому что им съезжать скоро — кому через день, кому через два, кому через неделю…»

«Отстань, Майр. Без тебя тошно».

В.1

Путник был запорошен пылью местных разбитых дорог, и пылью имперского тракта, и пылью Огонь знает еще каких путей-перепутиц великой Империи. Был он немолод уже, а может, просто притомился с дороги. Длинный, до пят, плащ обвис на сутулой спине, поля шляпы легли на плечи. Глаза тускло светились в тени под шляпой — безразличные и смертельно усталые. Ждал смиренно у врат обители, держал за руку ребенка.

Девочка — некрасивая, разноглазенькая, с паклей нечесанных волос, во все стороны торчавших из-под уродливого чепца — оглядывалась, раскрыв широко немалый рот. Слюна тянулась ниточкой на нечистый с дороги кружевной воротничок. Платьице поизмялось и изорвалось. Время от времени девочка дергала мужчину за руку и начинала лопотать что-то совсем непонятное, не то в тревоге, не то в недоумении. Иногда улыбалась щербато — зубов не хватало, и видно было, как сквозь розовую плоть десен прорезываются остренькие молодые клычки.

Братья появились из потайных калиток — справа и слева от портала выскользнули тонкие тени: горел закатный оранж сутан, бритые черепа блестели, как натертые жиром. Вежливо улыбнулись — разом, одновременно. Протянули руки ладонями вверх — суставы бугрились узлами, пальцы тонки, как ветви кустарника, который в изобилии рос вокруг скита. Пальцы чуть шевельнулись — словно ветер пролетел мимо и колыхнул их мельком, мимоходом, на лету. Ладони хотели даров.

И получили их.

В одну смуглую ладонь лег, звякнув металлом, тугой кошель. В другую — крошечная шестипалая ручонка с кружевной манжетой на запястье. Девочка ахнула, взглянула вслед стремительно уходящему спутнику. Крикнула зверенышем — тоненько, без слов, надрывом — и рванулась вдогонку из рук братьев. Но те держали крепко — им не впервой было держать так.

Выла страшненькая девочка, захлебываясь слезами, до тех пор, пока не хлопнула дверца дилижанса и не стукнули о спекшуюся в камень глину цопыта упряжных. Потом твердые, как дерево, ладони бережно утерли слезы и повлекли за собой — мягко и настойчиво — в раскрывшие створки ворота.

Там, во дворе, ждали остальные, улыбаясь честно, широко и щербато сотней мокрых ртов. Они протянули ей навстречу руки, и девочка улыбнулась им в ответ.

За ее спиной неслышно закрылись ворота, отрезая прошлое — навсегда.