Росток - Георгий Арсентьевич Кныш

понимания процессов мышления в узком значении, биологических процессов — в широком значении. Нейрофизиология, логика, психология, теория информации — киты, на которых плывет к цели наш коллектив. А методы...

— Найдутся и методы! — воскликнул Савич. — Я просидел с Душиным два часа за пультом, и мне открылись возможности, которые раньше и не снились. Меняется не только форма и методы исследований. Вычислительную машину я начал воспринимать как могучего и мудрого помощника. Он и подскажет, и посоветует, и варианты предложит...

— Охолонь, Григорий. Горячая голова не лучший советчик. Возьми вот эти книги. — Петр Яковлевич кивнул на стопку книг, лежащих на краю стола. — Для нас использование машин — новинка. А в этих книгах — опыт, раздумья, советы. Посмотри сам, ознакомь подчиненных. Готовься, придется тебе...

— В отделе все сделаю.

— Я — про лабораторию! — подчеркнул Петр Яковлевич.

— Орест Остапович не поступится... — Григорий предвидел неминуемость острых стычек с Олияром.

— Чепуха. Завтра принесут приказ о назначении тебя исполняющим обязанности.

— Но имейте в виду. Предупреждаю. Водить сотрудников в туалет за ручку не намерен.

— У тебя и времени не будет. Пока продерешься сквозь мудрствования написанного, пока овладеешь... — Петр Яковлевич усмехнулся. — Я же и говорю, чтобы не водил.

— Насколько я понимаю... — Григорий верно истолковал усмешку Петра Яковлевича как предостережение: не зарывайся, не дави на людей. — С самого начала придется научиться моделировать нервные процессы.

— Сам увидишь, сам решишь... Стану на ноги — будем вместе...

Открылась дверь. На пороге, упершись руками в крутые бока, стояла Килина:

— Пусти их, а у них совести нет... Это ж сколько можно больного человека... Едут и едут на нем, как на коне, передышки не дают.

— Ой, Килина, — покачал головой Петр Яковлевич. — Взгляни на часы.

— Я полтора часа с них глаз не свожу.

— Еще две минуты.

— Тот две, тот три... — выходя, буркнула недовольно Килина. — Половина суток прочь.

— Прошу тебя, Григорий... — замялся Петр Яковлевич. — Аида славная... Не поладили, не сошлись в чем-то... В жизни оно знаешь как? Я вот до сих пор тужу по Ривке. Было счастье и растаяло, как снег весною. Но и осталось. Памятью, сыном, чувством. Горькое счастье и — сладкое. Я им живу... Ну ладно. Иди. А над моими словами все-таки подумай.

Когда Григорий вышел, Петр Яковлевич устало положил голову на подушку. Он держался из последних сил, не хотел, чтобы Савич заметил, как измучила его смерть бабальки, посещение могилы Ивана Сергеевича. Хорошо, что приехала Килина и взяла в свои руки заботу о нем: слабом, беспомощном. Не будь ее, пришлось бы, наверное, приглашать на помощь какую-нибудь старушку.

На фотографии на противоположной стене стояла во весь рост, запрокинув голову с тугим жгутом черных волос, Ривка. Его первая и последняя любовь. В тот яркий, солнечный день она получила диплом. В полуприкрытых длинными ресницами глазах плещутся лучи солнца, они поблескивают и на ровных зубах, и на полных губах. Оттопыренного подбородка касается большая роза. Красивую точеную шею охватывает тоненькая золотая цепочка с капелькой-кулоном, прилегающим к светло-синей блузке.

В тот день выпускники всем курсом вышли в парк перед зданием университета. Фотограф поставил Ривку возле куста сирени. Долго приноравливался, чтобы щелкнуть затвором. Ей надоело ждать. Нашла взглядом его, Петра, позвала: «Подойди сюда... Поцелуй меня... Теперь мы всегда будем вместе...» — и запрокинула голову, подставляя губы для поцелуя.

Такой она и осталась: и в памяти, и на фотографии.

Всего два года — пьянящих и терпких — прожили они вместе. Всего два года. Она не вернулась из родильного дома, оставив после себя маленький живой комочек с ее глазами и ртом, с ее лбом и носиком — сына. Славку.

«Ривка, недолгое счастье мое! За что ты полюбила меня — безногого, безрукого? Ведь рядом были стройные, красивые, сильные... С ними тебе наверняка шагалось бы легче по жизни».

«Для меня всегда был только ты, Петрусь. Знал бы ты, как я ждала твоего возвращения из Москвы, куда ты поехал за протезами! Ты мне снился, когда я находилась в Золочевском детдоме. К тебе я бегала на свидания, став студенткой...»

«Что ты нашла во мне, Ривка?»

«Не каждый бросит свое тело на мины, чтобы спасти других. Не каждый, став калекой, вскарабкается на крутые склоны науки и достигнет вершин. Не каждый на твоем месте смог бы идти такой трудной и долгой дорогой. Мне очень хорошо было с тобой. Не я, а ты поддерживал меня в минуты бессилия и слабости. Жалко, что сына растим мы в разлуке».

«Неправда. Ты всегда рядом. Вместе со мной растить Славку... Сколько надежд, сколько грез облетело белым цветом...»

«А сколько дало ростков! Ты просто не замечаешь их. Ведь для тебя главное — это твоя наука, твой коллектив, твои единомышленники, друзья и недруги».

«Почему — недруги?»

«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Верное утверждение. Оно не опровергает более глубокой сентенции. Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, мудр ли ты. Врагов следует выбирать с умом. Они как никто испытывают остроту твоей мысли, глубину предвидений, убежденность и разительность доказательств...»

«Довольно об этом... Я тоскую по тебе, моя рыбка! Трудно мне одолевать болезнь, нелегко переживать утрату... Положить бы голову тебе на колени, как это было раньше. Ты бы погрузила пальцы в мои волосы, склонилась и смотрела бы в глаза — долго-долго, целую вечность. Я бы ощутил твое горячее тело, вбирал бы в себя твой взгляд. И был бы снова самым счастливым человеком на свете».

«Ты устал... Усни, Петрусь. Силы снова вернутся к тебе. Усни. Знаешь: если мозг отдохнет, человек становится крепче».

«Усну, моя рыбка, усну».

«Я приду в твой сон. Принесу с собой весну».

«Принеси, моя рыбка».

«Будет белый цвет, будет шелест листьев и много-много солнца...»

«Дай мне солнца, рыбка».

«Спи! Я солнцем приду в твой сон...»

...Войдя в кабинет Олияра, Савич увидел, что тот позирует скульптору.

Ничего не сказав, даже не поздоровавшись, Григорий пошел по отделам. Почти все сотрудники занимались не работой, а своими личными делами. Кто-то читал