Стыд - Рушди Салман Ахмед

А вновь объявилась пантера вот как: однажды утром Омар-Хайам Шакиль по обыкновению сидел у чердачного окна, а старуха уборщица Асгали, выведенная из себя этой омаровои привычкой (ей надоело подметать на чердаке, к тому ж Омар-Хайам повсюду бросал скорлупу от орешков), по-старушечьи прошамкала:

— Вот придет зверь да съест всех нерях, которым плевать на труд честных женщин! — От старухи разило дешевым одеколоном.

Слово «Зверь» пробилось сквозь пелену омаровых грез, и он перепугал Асгали, неожиданно рыкнув:

— Что ты хочешь этим сказать?

Она решила, что хозяин прогонит ее, как и Шахбану, что беззлобное замечание он принял за поношение. Но потом успокоилась и еще укорила его (такое позволительно старым слугам) за то, что не понимает шуток. А потом пояснила:

— Просто снова слухи поползли. Надо ж бездельникам языками почесать. И вы, сахиб, близко к сердцу сплетни не принимайте.

До самой ночи бушевала в душе Омар-Хайама буря; причину он боялся назвать даже самому себе, но ночью, во время короткого забытья, ему приснилась Суфия Зинобия. Она появилась на четвереньках и совершенно нагая, как и ее мать во время легендарного огненного смерча, оборвавшего ее юность. Более того: в отличие от матери на дочери не было даже и лоскутка от дупаты — символа скромности и стыда. Омар-Хайам проснулся но сон все не отходил. Перед глазами маячил призрак его жены, в лесной чащобе она охотилась на людей и зверей.

После этого месяц, а то и дольше, Омар-Хайам, сбросив более чем шестидесятилетнюю вялость и сонливость действовал очень решительно. Несмотря на больные ноги, он добирался до конечной автобусной остановки, заговаривал с суровыми горцами из приграничных районов и расспрашивал их кое о чем, не скупясь на деньги. Появлялся он и на скотобойнях, тяжело опираясь на трость, приходил в те дни, когда крестьяне привозили на убой всякую живность. Частенько примечали его и на базарах, и в харчевнях: непомерно толстый господин в сером костюме и с тростью задавал вопросы и внимательно-внимательно слушал.

Мало-помалу картина прояснялась: вновь стали поговаривать о белой пантере. Примечательно, что слухи о ней доходили с разных концов страны: и из Игольной долины — от рабочих-газовщиков, приезжавших на автобусе; и с Севера — от перепоясанных патронными лентами кочевников с ружьями в руках. Что и говорить, большая страна (даже и без Восточного крыла), край пустынь и болот с редкими мангровыми деревьями, край горных круч и бездонных ущелий. И казалось, из каждого уголка ползли в столицу слухи о пантере. Черная голова, светлое, безволосое тело, неуклюжая походка.

Вновь и вновь приходилось Омар-Хайаму слушать осмеянный всеми рассказ Гафара от самых разных, но почти всегда неграмотных путников. Каждый из них свято верил, что его рассказ единственный и неповторимый и что страшилище могло объявиться только в его краю. Омар-Хайам не разубеждал их — зачем обижать людей?

А меж тем пантера не щадила ни животных, ни людей; иной раз нападала на деревни, уничтожала целые стада, от ее воя стыла кровь в жилах. Людоедов боялись во все времена, но на этот раз прямо душа уходила в пятки.

— Разве зверюга может оторвать человеку голову, чтоб через дыру вытащить внутренности и сожрать? — изумленно вопрошал Омара двухметровый детина, приехавший с границы, и в голосе у него сквозил детски-доверчивый страх.

Омар-Хайам узнал, что в некоторых деревнях образовались отряды обороны: крестьяне нанимали горцев-кочевников, и те целую ночь несли караул. В свидетельствах очевидцев всегда было много хвастовства: они непременно наносили чудищу раны, порой — смертельные: «Вы, сахиб, не поверите, я ей прямо меж глаз пулю из охотничьего ружья всадил, но эта зверюга, видно, дьяволица, повернулась и прямо на глазах исчезла. Таких не подстрелишь!»

Да хранит нас Всевышний… А белая пантера меж тем превращалась в легенду. Утверждали, что она и летать умеет, и исчезать прямо на глазах, и вырастать выше дерева.

Росла она и в воображении Омар-Хайама Шакиля. Он долго никому не рассказывал о своих домыслах, но мысли докучливым хороводом кружили подле него бессонными ночами, а днем собирались вокруг кресла на чердаке, где просиживал Омар-Хайам, щелкая орешки. Он представлял себе ее, нет, его — Зверя. Ишь, хитрюга, подальше от городов держится, знает, что, как ни велика его сила, все ж и на него управа найдется: пули, газы, танки. Но до чего же быстроног! Так и мелькает то здесь, то там по окраинам страны, и легенды, возникшие в разных краях, годами бродят по стране, не встречаясь. Лишь в омаровой памяти они складывались воедино, в единый образ, и из ночной тьмы проступали истинные черты пантеры. «Суфия Зинобия, — сказал он в открытое окно, — теперь я тебя вижу».

Вот она ковыляет на четвереньках, на руках и ногах уже наросли толстые мозоли. Черные, некогда обкромсанные матерью волосы отросли и свалялись на голове, точно мех. Белая кожа — наследие предков-мохаджиров — обветрилась и опалилась солнцем; как боевые шрамы, запечатлелись на ней царапины от колючек, звериных когтей, расчесы. Глаза горят, от нее разит испражнениями и смертью.

— Впервые в жизни девочка на свободе, — с невольным сочувствием подумалось Омар-Хайаму. — Сейчас, наверное, она горда собой: своей силой, своими похождениями, вознесшими ее к легенде, и уж никто не посмеет указать ей, что делать, и как себя держать, и какой надлежит быть. Ничьи увещеванья не догонят ее теперь, хватит, наслушалась!

Возможно ли, рассуждал Омар-Хайам, человеку обрести достоинство в зверином обличье?

И тут же рассердился на себя, ведь Суфии Зинобии больше нет, не осталось никакого сходства с дочерью Билькис Хайдар, Зверь, завладевший ею, изменил Суфию навеки.

— И не следует больше ее по имени называть, — решил было Омар-Хайам, но в мыслях она все равно осталась хайдаровой дочерью, его женой, Суфией Зинобией Шакиль.

Омар понял, что нельзя долее скрывать от Резы Хайдара свою тайну, и пошел рассказать о проделках генеральской дочери, но столкнулся с генералами Радди, Бекаром, Фисадди — они выходили из президентского кабинета, и на лицах у всех застыло ошалелое блаженство. С тех пор как Реза приблизил их (после несостоявшегося переворота генерала Туглака), они ног под собой от счастья не чуяли, сейчас же вышли едва живые после более чем продолжительной молитвы. Они сообщили Резе о том, что русские ввели войска в соседнюю северо-западную страну А. К их изумлению, президент вскочил с кресла, расстелил четыре молитвенных коврика и призвал всех незамедлительно отблагодарить Всевышнего за такое благодеяние. С полчаса все четверо отбивали поклоны, и у троих молодых генералов образовались начатки гатты — богомольной шишки, которой так гордился Реза. Наконец, президент выпрямился и объяснил, что вторжение русских — последнее звено в цепи божьей стратегии: теперь его правительство еще более утвердится, так как получит непременную поддержку великих держав. Генерал Радди мрачновато возразил: дескать, американцы сейчас больше думают, как бы поэффективнее провести демарш против Олимпийских игр в Москве. Реза Хайдар не успел даже рассердиться, как друзья Радди, Фисадди и Бекар принялись громко поздравлять друг друга и пожимать руки.

— Ну, теперь пусть толстозадый янки раскошеливается! — воскликнул Фисадди, намекая на американского посла.

А Бекар уже вслух мечтал о закупках новейшего вооружения на пять миллиардов долларов: ракет, которые могут менять курс, не расходуя лишнего топлива; систем обнаружения, способных в радиусе десяти тысяч миль распознать и чужеземного комара. Генералы так увлеклись, что «забыли» передать президенту еще одно немаловажное известие. Первым вспомнил Радди, и не успели товарищи остановить его, как он выболтал секретнейшую информацию: господин Гарун Хараппа объявился в престижном районе Кабула, столице государства А. Друзья Радди, испугавшись, как бы их товарищ снова не навлек на них гнев президента, поспешили и на этот раз выгородить товарища и стали уверять Резу, что сведения еще нуждаются в подтверждении, что после оккупации Кабула русскими оттуда поступает всяческая дезинформация; попытались отвлечь его внимание, заговорив о беженцах. Но президент, непонятно почему, улыбался все шире и шире.