Стихотворения. Проза - Леонид Дмитриевич Семёнов

пути от одного из ныне живущих братьев[210]. Эту истину знал, конечно, и Будда, знают и все истинные подвижники в своих лесах и ею живут. Что же другое и может поддерживать их в их страшных потах и трудах — как не эта мысль, что не одни они, а другие спасутся через их труд, ибо все мы — одно и на всех нас один грех и одна благодать.

ПИСЬМА Л.Н.ТОЛСТОМУ

1

23 июня 1907. Харьков

Дорогой Лев Николаевич,

Когда ехал в вагоне, вдруг понял как много гордости может быть в смирении, т.е. в том, что я, боясь потревожить Вас, не остался еще и не высказался до конца. Вот тогда бы было больше общения между нами, и стало стыдно, и потому простите. Но все-таки есть в душе радость хотя бы за приобретение этого знания, и за Ваше слово о моем деде и за любовь и за все. Не согласен с Вами все-таки во многом. Все-таки не решусь так резко высказаться о революционерах. Знаю среди них все-таки настоящую любовь к людям, живую любовь полную самозабвения, а то что она одевается не в те одежды мыслей, теорий и слов, так это только трагично, но тем более любишь их сам, тем более тянет к ним, тем более их жалеешь. И про себя могу сказать, что не игра, не жажда риска и не самолюбие только вовлекли меня в революцию, и тем более Машу Добр<олюбо>ву, а наоборот желание умалить себя, желание отказаться от гордости своих самостоятельных исканий, и смиренно подчиниться знанию других людей, которые казались авторитетными, умными, чистыми. А в том, что не решаюсь поставить себе в упрек, в том не упрекну и других, тем более что не могу забыть, что Маша была революционерка и такою умерла. И потому было больно услышать Ваше резкое слово о всех революционерах огулом. Уж Маша была чистая, светлая, и такая высокая в любви, как я никого еще не знаю. Ужасно только то, что разум при всем этом может так страшно ошибаться, делать не те выводы из любви, из смирения и искательства Бога. Она от этого и умерла в роковом конфликте, почти в сумасшествии. Когда-нибудь издам ее письма[211], потому что более страшной и живой истории души не сочинишь. Но оттого, что разум может так заблуждаться и создавать такое страшное противоречие в жизни между непосредственным чувством любви, которое он опутывает своими рассуждениями, — и делом, я не могу согласиться и в Вашем учении со всей той частью, где Вы, как мне кажется, слишком много говорите о разуме. Я и сам не теперь открыл в себе любовь, и всегда, как помню, знал Бога, как — мне кажется, — Его знают и все где-то в тайниках души. Не боязнь довериться одному непосредственному, наивному чувству заставляла искать доводов разума и создавала массу лжи — потому что разум ищет двух оснований, чтобы делать свои выводы, одно внутреннее, другое внешнее, опирающееся на знание внешнего объективного мира, и таким образом получались всевозможные теории, начиная от реакционно-славянофильских — и кончая — революционными, но живого дела любви в этом не было — или было не то дело, какое — требовалось непосредственным чувством. И была в результате ужасная пустота в душе и тоска, которая шептала про все: — это не то, не то, не то! Была, конечно, во всем и игра, о которой Вы говорили (самолюбие и т.п.), но против этой игры достаточно протестует внутренний голос, требующий искренности. Игра же эта может быть не только у революционеров, но и у последователей чистой любви — (лицемеры, фарисеи). Так что ею одною всего все-таки не объяснишь. Думаю же я, что нужно нам пока оставить всякие рассуждения разума, т.е. даже и те, которые Вы допускаете, а заняться воспитанием в себе непосредственного чувства любви и внутреннего голоса (искренности). Будьте как дети[212], вот та заповедь, которую мы должны прежде всего исполнить, правда, это бесконечно трудно — нам утонченным умственникам и особенно в нашем образованном обществе, но с Божьей помощью и с помощью хороших людей и это станет возможно, а тогда начнем рассуждать. Пример Саши Добролюбова — для меня настоящее утешение.

Милый Лев Николаевич — простите меня, что так неумело и торопливо излагаю хоть часть того, что хотелось Вам высказать, чтобы услышать от Вас — Ваше мнение[213]. Но я и так и в молчании Вас видел и сохраню об Вас постоянную благодарную память. Простите мне мою робость у Вас и молчание, которое могло показаться гордостью.

Искренно любящий Вас и уважающий Вас

Леон. Семенов

Чувствую, что не удалось сказать, что хотел, но м.б. увидимся и тогда буду лучше.

<На конверте>

Тульская губ.

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

2

27 июня 1907. Урусово, Рязанской губ.

Дорогой Лев Николаевич, считаю нужным Вас уведомить, что я не поехал к Саше Добролюбову и потому не мог исполнить Вашей просьбы[214]. По дороге много думал о Ваших словах — и решил, что рядом с ним тоже легко вознестись, слишком уж он свят и высок, хочу хоть в малых шагах окрепнуть сначала и испытать себя[215]. Слишком много играл в своей жизни, потому что вся наша жизнь образованных и богатых классов — даже и тогда, когда они идут “в народ”, часто игра от пустоты, от того, чтобы как-нибудь заполнить свою пустоту, а мне все-таки открылся хоть маленький путь к истинной жизни и страшно его затуманить. Страшно каждого спешного слова, и спешного шага. Не думаю, что, когда имеешь цель, нужно метить выше, — потому что сам путь — цель и смысл всего. Сейчас живу в Рязанской губернии почтов<ая> ст<анция> Урусово в дер<евне> Гремячка. Живу работником у мужика. Помню каждое Ваше слово о революционерах — теперь больше согласен, чем раньше, — искренно полюбивший Вас

Леонид Семенов

<На конверте>

Тульская губ.

Крапивникский у<езд>

ст. Засека

им. Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

3

27 июля 1907. Урусово, Рязанской губ.

Дорогой Лев Николаевич, чувствую потребность написать, хотя бы уведомить Вас, что получил Ваше письмо, которое меня страшно утешило. Думаю, что осенью мне удастся навестить Вас,