Его уже не ждали - Златослава Каменкович

Где-то близко послышался печальный голос:

— …Утром крестного нашли. Повесился в саду, перед дворцом наместника… Похоронили, конечно, тайно. Граф приказал всем слугам держать язык за зубами… Садовник, приятель крестного, мне все рассказал. Говорил, что честный Юзеф хотел смертью своей совесть у графа разбудить… Добрый был старик. С детства трудился. Деньги, которые получал у графа, раздавал бедным родичам. «Зачем, говорил, мне деньги? Харчи, хвала пану богу, имею, есть где голову приклонить…»

Гай молча прошел дальше. Его заинтересовал незнакомый молодой рабочий, который раздраженно спорил с людьми, сидящими вокруг костра:

— Как стадо овец! Кто во главе станет, за тем и бредем. Думаем, к зеленому пастбищу приведет! Вот, привел… Я сыт по горло! Завтра же пойду на тартак и стану на работу!

— И будешь дурак дураком! — заметил парень, сушивший над огнем куртку.

— Пусть! Я не хочу здесь околевать, как пес бездомный! Ваш Гай, наверное, лежит себе под боком у жинки в теплой хате…

Гай не задержался, молча прошел мимо.

У другого костра кто-то сквозь душивший его кашель говорил:

— Еще отаких две-три ночки на голой земле, и я, бигме,[62] богу душу отдам.

— Куда нам с бароном тягаться… — проныл его собеседник.

Люди тосковали, роптали, иные открыто обвиняли Гая и утверждали: зря присоединились к забастовке.

Гай подошел к самому большому костру, который по его совету разожгли рабочие. Яркое пламя разорвало сгустившуюся тьму, и продрогшие люди потянулись со всех сторон к огню. Когда пламя улеглось, люди плотным кольцом сгрудились у потрескивающих веток.

— Тихо! Тихо, люди-и-и!

Многие узнали Кузьму Гая.

Притихли.

— Братья! Люди! Начиная нелегкую борьбу, мы знали: барона ничто не остановит. У нас первые трудности, а я уже слышал среди вас не только роптание…

Странное чувство охватило Казимира. Неожиданно для себя он очутился в двух шагах от Кузьмы Гая. Не переводя дыхания слушал оратора, слова которого глубоко западали в душу.

Казимир читать умел, а вот писать не научился. Школу в селе открыли, когда Казимиру пошел шестнадцатый год. Известно, в эту пору сельскому парню не до учения: с утра до ночи на работе. Пришлось как-то зимой воду носить в школу: сторож захворал и слег. Тут и началось первое знакомство Казимира с грамотой. Букварь выменял у войтова[63] сынишки на деревянного медведя. (Казимир ловко умел вырезывать из дерева птиц и зверей). Взяв с мальчишки клятву, что тот не проболтается отцу, куда девал букварь, Казимир принялся за учебу. Спустя два года сын войта начал таскать из дома книги для Казимира. В этих книгах всегда описывались подвиги польских королей и принцев…

Но юноша, о котором сейчас рассказывал людям Кузьма Гай, не был ни королем, ни принцем. Его звали Данко. И он повел свой народ на волю из рабской жизни.

— «…Трудный путь это был! Темно было, и на каждом шагу болото разевало свою жадную гнилую пасть, глотая людей, и деревья заступали дорогу могучей стеной… И вот стали роптать на Данко, говоря, что напрасно он, молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел впереди их и был бодр и ясен…»

Отблески огня освещали открытое лицо Гая. И не одному Казимиру — многим казалось, что волосы у Гая совсем не седые, а русые, и весь он — высокий, плечистый, с живым огнем и силой, которая светилась в его очах, походил на того Данко, о котором рассказывал.

«…Остановились путники и под торжествующий шум леса, среди дрожащей тьмы, усталые и злые, стали судить Данко.

«Ты умрешь! Ты умрешь!» — ревели они.

«А лес все гудел и гудел, вторя их крикам, и молнии разрывали тьму в клочья… Данко любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут.

— Что сделаю я для людей?! — сильнее грома крикнул Данко.

И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой.

Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни.

— Идем! — крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям…»

Кто-то рядом с Казимиром закашлялся. На него зашикали, заворчали, боясь упустить хоть одно слово рассказчика.

— «И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем. Гроза была там, сзади них, над лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя и золотом сверкала река.

Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, — кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и умер».

Легенда кончилась. Люди, перед которыми, словно зловещий призрак, вставал грядущий день, сидели в задумчивости, но мало кому из них теперь хотелось возвращаться в неволю к барону Рауху, пока не добьются своего.

Было за полночь, когда Гнат Мартынчук забежал домой. Катря не ложилась, ждала.

— Что так поздно?

— На лесопилке из бараков всех повыбрасывали. Забастовщики сейчас на Песковой… Мы ходили по домам, надо их где-то разместить.

Помыв руки, Гнат торопливо поужинал.

— Катря, я одного к нам приведу, поживет с неделю. Только ты не сердись, добре?

— «Не сердись, не сердись». Готель у нас тут, что ли? Где покладу его, чем укрою? Разве что горем своим…

— Вот ты, Катруся, и сердишься. Люди же под открытым небом мокнут.

— Что поделаешь? Приводи.

— Тебя быстро уговорил, — улыбнулся Гнат. — А до чего тяжко договариваться с женами рабочих. Тесно, бедно живут. Отсюда и злость. Ну, я побегу. Ворочусь утром.

Поцеловав жену, Гнат быстро ушел.

Опасения Василя Омелько оправдались. С рассветом на Песковую гору нагрянула полиция. По требованию арендатора она намеревалась прогнать «бродяг» и «жуликов» с его земли.

И каково же было изумление полицейских, когда они, вместо людей, увидели потухшие костры, обрывки рогожи и клочки бумаги.

— Куда они девались? — озадаченно развел руками комиссар полиции.

Глава четырнадцатая

ЕЩЕ ОДИН УРОК

Катря сварила картофель и начала гладить белье, которое к двенадцати часам должна была отнести в кафе.

Ромка сбегал в лавочку и принес квашеной капусты.

— Сынок, нарежь в тарелочку кружочками цыбулю, — попросила мать. — Мне самой нельзя, а то белье провоняется, пани хозяйка потребует все перестирать.

Вошел Гнат с незнакомым парнем. Катря отставила утюг, собрала белье в круглую плетеную корзину и вынесла в кухню.

Она поставила на стол чайник, нарезанный хлеб, сахар, — все, что имела. Наконец, появились те, кого ждал Гнат.

Катря усадила на самое почетное место, около чайника, Кузьму Гая, Богдан, Казимир и Гнат разместились на топчане, потому что стульев на всех не хватало.

Гай шутил, высмеивал барона Рауха и полицию, которых рабочие оставили в дураках.

Еще до прихода гостей к Ромке забежали Гриць и Давидка. Сейчас они под окном играли с Жучком. Хотя щенок очень вырос, но по-прежнему оставался худым — кожа да кости.

— Дай лапу!

Жучок, будто гордясь тем, что обращаются и к нему, охотно протягивал лапу.

— Служи!

Жучок служил.

— Лови! — Ромка хватал щенка за хвост, и тот начинал кружиться как волчок, вызывая смех мальчиков.

Не смеялся только Давидка.

— Ты почему сегодня скучный? — спросил Ромка, пристально поглядев на Давидку.

— Его Любаш тоже вытурил из барака, — ответил за товарища Гриць.

Помолчали.

— Где правда на свете? — горько вздохнул Давидка. — Все нары пустые, а ему жалко, чтобы я там переночевал. Зашел утром с каким-то чужим паном, увидел, палкой своей меня, сонного, растолкал и как гаркнет: «Пся крев! Вон отсюда, бродяга! Вон!»

Давидка утер нос рукавом, снова вздохнул и задумчиво добавил:

— А я думал — пан управитель добрый…

Давидка разделял людей на добрых и злых. Он не подозревал, что на свете существуют фальшь, неписаные волчьи законы, по которым сильные угнетают слабых. Мальчик искренне удивлялся: если пан управитель злой, так зачем же он устроил на рождество такую красивую елку в бараке? Там одних свечек горело не меньше чем на гульден. А игрушки! Их наверняка делали из чистого золота и серебра. Не зря сразу после рождества жена и дочка управителя поснимали игрушки с елки, укутали ватой и, сложив в продолговатые картонные коробки, унесли. Зачем пан управитель велел своей жене и дочке раздавать разноцветные кульки с подарками всем детям, которые работали на тартаке? Зачем? Давидке тогда досталось три пряника и два красненьких яблочка. Ромке и Грицю — по одному, а Давидке — целых два! Пряники и одно яблоко он тут же съел. А другое и длинную конфету, обкрученную голубой бумажной ленточкой, мальчик спрятал, чтобы подарить пани Мартынчуковой.