Рассказы о дяде Гиляе - Екатерина Георгиевна Киселева

торжественной, не парадной, не чудаческой, о ежедневной — о которой обычно не спрашивали и которую никто лучше его не знал. И вот теперь наконец пришло время, появилась возможность осуществить это желание. О многом и кроме Москвы хотелось рассказать Гиляровскому, но начал он с нее, с Москвы.

Меньше чем в год написал, свою первую книгу о старой Москве. Назвал «Москва, и москвичи». Работал в Столешниках, не прерываясь, не отвлекаясь, не замечая ни шума, ни тишины, часто путая день с ночью. Писал об одном, а рядом возникали новые и новые московские темы. Не надо было ни собирать материалы, ни придумывать — все давно собрано, пережито и направляло, двигало руку — неожиданно властно и энергично. Беспокоило только одно — хватило бы сил для работы.

Рукопись «Москва и москвичи» сдал в издательство Всероссийского союза поэтов. С этим союзом сложились у него особые отношения. Едва организованный в 1920 году, союз просил Владимира Гиляровского войти в их дружную семью. Он получил членский билет за номером семьдесят девять. А спустя некоторое время в миргородскую раковину для писем легло еще одно: «В. А. Гиляровский единогласно избран почетным членом Всероссийского союза поэтов».

Сдал дядя Гиляй рукопись «Москва и москвичи» в августе 1925 года, а в декабре, к дню своего рождения, уже получил первые авторские экземпляры.

В январе 1926 года книга «Москва и москвичи» поступила в продажу, тираж ее был 4 тысячи и еще 100 экземпляров номерных на хорошей бумаге. Книга разошлась мгновенно. Это было радостью, большой радостью для дяди Гиляя. Восемь маленьких гравюр старой Москвы Ивана Павлова украшали книгу. Переплет был бумажный, выглядела книга скромно, но приняли ее очень хорошо. Больше не чувствовал себя Гиляровский отодвинутым от активной жизни, больным. Он писал тогда о Москве:

Я сорок лет в Москве живу, Я сорок лет Москву люблю, В Ходынке мне бока намяли, Ее я славно расписал. В 905-м на вокзале Какой-то бравый генерал Меня чуть-чуть не расстрелял, Увидев серую папаху, Вот эту самую, мою, Не раз отбывшую в бою. Я сорок лет в Москве живу, Я сорок лет Москву люблю.

Не медля, не откладывая, превозмогая неотпускавшую головную боль, приступил к новой работе, к следующей книге. Мысленно давно к ней подбирался. Насыпая табак из берестяной тавлинки отца, сидя у любимой печурки в «портретной» и глядя на яркий огонь, все чаще думал, что пора, пора начинать о детстве, Вологде, Волге… В Картине составлял планы, писал заголовки, делал наброски то на отдельных листах бумаги, то в тетрадях и вкладывал их в папку. «Моему молодому другу». Понемногу в большой конторской тетради стали появляться фразы, слова, обращенные не то к читателю, не то к себе. Они были ответом на возможные к нему вопросы. Первой прочел их вслух Ольге Ивановне Богомоловой. Слушали и жена Мария Ивановна и дочь Надежда Владимировна.

«Нет! Это не автобиография. Нет! Это не мемуары. Это правдивые кусочки моей жизни и окружающих, с которыми связана летопись эпохи, это рассказы о моем времени…»

Зимой в Москве написал две главы будущей книги, название которой пока не мог найти, написал единым порывом почти без правки — и уехал в Картино.

Первая прогулка, как всегда, на «Мыс Доброй Надежды». Там над обрывом, в тиши, окруженный красотой дивной русской земли, сам собою яснее обозначился план, последовательность будущей книги. Стоило посидеть на пеньке на «Мысе Доброй Надежды», глядя сквозь листву в даль полей, лесов, неба, как опять возникали картины прошлого.

В суровом дремучем лесу Вологодчины начиналась его жизнь. За семьдесят с лишним лет перевидал и неприступные горные вершины Кавказа, и бескрайние степи Задонья, бури и штили на море, летал вместе с Уточкиным на его первом самолете и вот на склоне лет снова вернулся к лесу. Только этот был нежнее и теплее, чем дремучие леса детства.

Вернувшись с «Мыса Доброй Надежды», в Картине записал:

«Бесконечные дремучие леса Вологодчины сливаются через Уральский хребет с сибирской тайгой, которой, кажется, и конца-краю нет, а на Западе — опять до моря тянутся леса да болота, болота да леса…»

А дальше пошло, только успевал брать чистые листы бумаги. Книгу писал с увлечением. Перед глазами проходила жизнь, и лилась на страницу строка за строкой четко и уверенно. Помогало внутреннее ощущение свободы. Теперь можно было писать все — все называть своими именами, рассказывать и о сорокинском заводе, и о Ветке, и о ярославских зимогорах.

Росли страницы, а названия книги все не было. Отвергал мелькавшие в голове варианты. Сначала назвал «Мои записки бродяжной жизни». Но тут же сам на себя рассердился и записал: «Надо переделать, слишком длинно, десять раз споткнешься, пока глаз охватит все название, пудовая фраза».

Возникали новые и опять зачеркивались. Совершенно неожиданно всплыло: «Мои скитания».

Друзья и знакомые то и дело повторяли ему: «Дядя Гиляй, пишите мемуары». Одному особенно настойчивому советчику ответил в стихах:

«Пишите мемуары! —