Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник) - Ирэн Роздобудько

Если залпом выпить бутылку водки, думает Анна-Мария, можно быстро умереть от… от интоксикации.

Она пока не знает, что все это – фиолетовый вечер, мелкий дождь, размытые отражения фонарей в лужах, мысли о смерти – только начало.

Водочные очереди времен так называемого застоя – самое демократичное развлечение. Волосы Анны-Марии, совершенно мокрые, свисают на плечи, с них, как с тающих сосулек, стекает за шиворот вода. Впереди стоит человек пятнадцать, сзади уже пристроилось пятеро. Анну-Марию немного подбадривает то, что в очереди есть и особи женского пола: вот женщина в платке с глазами побитого спаниеля – уголками вниз, вот три пергидрольных девицы в красных колготках покуривают кому-то в затылок – и ничего! Анна-Мария переминается с ноги на ногу – туфли совершенно промокли.

– Все паруса убежали в море,А я сушила соленую косуЗа версту от земли, на плоском камне.Ко мне приплывала зеленая рыба,Ко мне прилетала белая чайка,А я была дерзкой, злой и веселойИ вовсе не знала, что это – счастье![1] –

услышала за своей спиной Анна-Мария чью-то вдохновенную декламацию и замерла так, как стояла – на одной ноге, словно цапля. Красивые слова о море, чайке и зеленой рыбе так не вязались с приспущенными флагами вечернего города.

О, эти водочные очереди 80‑х! Недаром отец, который каждый день возвращался далеко за полночь и падал на матрас, постеленный мачехой у порога, с фанатической уверенностью утверждал, что только здесь можно встретить «настоящих людей, с которыми есть о чем поговорить!»

И вот Анна-Мария, очевидно, повторяет его путь – стоит в очереди точно так же! Ни живая ни мертвая от страха, всем существом впитывая эти неизвестно откуда возникшие стихи, от которых веет нездешним ветром.

– А что вы здесь делаете, прекрасная юная незнакомка? – Тот же надтреснутый голос вползает в ее пылающее ухо. Анна-Мария оборачивается. Ее охватывает разочарование: седой старикан – высокий и худой – в потертом драповом пальто, из-под воротника которого выглядывает клетчатая сорочка, перехваченная на шее игривым платком, который до того замусолен, что трудно разобрать его настоящий цвет, смотрит на нее внимательно и насмешливо. Анна-Мария роется в памяти, перебирая все возможные в таких случаях ругательства. «Не твое собачье дело!» – отрезала бы Седловская. А то б сказала еще что-нибудь покруче. Она умеет. У старика такие же мокрые и длинные волосы, как у Анны-Марии.

– Отстаньте, дедушка! – шепчет Анна-Мария, и голос ее моментально садится, как батарейки в испорченном приемнике.

– «А я была дерзкой, злой и веселой!..» – не отстает старикан и вдруг говорит почти скороговоркой: – Глупость затеяла! Давай так: покупаешь дедушке чекушку, а я тебе супчика налью. За мной – ночлег, за тобой – разговор. А утром – к нянькам-мамкам! Девочкам с такими глазами нечего шляться по улицам!

– Обломать ему рога? – слышит Анна-Мария с другой стороны – это на ее защиту встает здоровенный детина с прозрачными абстинентными глазами.

– Успокойтесь, мсье! – шипит на него дедуган. – Я же ничего…

– Сначала ничего, а потом трупы в подворотнях! – огрызается защитник.

– А вы, однако, хамите, молодой человек! – раздувает щеки дедуган.

– Не нужно ссориться… – пытается остановить их Анна-Мария и вспоминает школьную уборщицу Таньку, которая умеет ловко отбрить и не таких. И неожиданно ее голос приобретает совершенно другую интонацию:

– Заткнитесь оба!

Будто собакам крикнула «Фу!» – замолчали.

Анна-Мария покупает бутылку самой дешевой водки, быстро пересчитывает сдачу и прячет свою покупку в сумку. Остается только найти нормальный подъезд, дождаться ночи, забраться на самый верхний этаж…

На улице совсем стемнело. Анна-Мария идет, ступая прямо в лужи, – все равно ноги совершенно мокрые, лицо ее лихорадочно пылает. Она не замечает, что следом прихрамывает тот самый высокий дед. Анна-Мария сворачивает в арку и входит в узенький дворик. Отражения освещенных окон лежат на мокром асфальте, словно нарисованные неоновой краской. Анна-Мария прыгает в один светящийся квадрат, на одной ноге перескакивает на другой – игра в классики! Что там наверху, за этими окнами? Неужели за каждым скрывается такой же Алекса или семья Седловских?..

Седой старик сидит на скамейке, скорчившись, как мокрый потрепанный попугай на жердочке, – наблюдает.

– Что вы за мной ходите, чего вы хотите? – возмущается Анна-Мария.

– Дай глотнуть из бутылочки! – умоляет тот. – А я тебе погадаю…

– Вы что – цыган? – садится рядом Анна-Мария. Старик больше не пугает и не раздражает ее, наоборот – есть с кем провести час-другой, пока не погаснут окна. – Как вас зовут?

– Калиостро! – отвечает старик, картинным жестом откидывая со лба мокрую серебряную прядь.

– Зачем вы врете?

– Я никогда не вру, – отвечает старик. – Я действительно «Калиостро – похититель мыслей!» В свое время я был даже знаменит, а это имя – мой сценический псевдоним. Был у меня свой номер в цирке. Цирк любишь?

Цирк для Анны-Марии – другая планета. Она была там один раз с отцом и Алексою. Правда, отец весь вечер просидел в буфете, а Алекса все время выбегал в холл за мороженым и постоянно хрустел шоколадными батончиками. Но Анна-Мария запомнила: цирк – другая планета, недосягаемая, как Марс или Юпитер.

– Значит, вы циркач? Не врете? – всматривается она в лицо незнакомца, пытаясь найти в нем что-то необычное.

– Я же сказал, мадемуазель, что никогда не вру! Хочешь, угадаю, о чем ты думаешь?

– Ну-ну…

– Конечно же, о смерти.

– Откуда вы знаете?

– Тебе сколько – семнадцать? Восемнадцать?

– Шестнадцать сегодня… – вздыхает Анна-Мария.

– Ну вот. В шестнадцать многие мечтают умереть. Но ты не умрешь!

– Это почему же? – Анна-Мария инстинктивно прижимает к себе сумку с бутылкой.

– А потому, что жить тебе долго. Красивая будешь, богатая… – насмешливо «ворожит» дед, словно настоящая привокзальная цыганка, и серьезно добавляет: – А сейчас предлагаю сделать так: пойдем ко мне – я живу в фургоне на цирковом дворе, зверей обихаживаю, иногда прибираю арену. Помощница мне не помешает. Поживешь, сколько захочешь. У тебя, наверное, дома проблемы – вот и отдохнешь. Ну что, пошли? Тут недалеко.

Анне-Марии все равно, кто он – маньяк-убийца, сумасшедший алкаш или, возможно, охотник потрогать молодых девочек за коленки. Ей даже интересно – что будет дальше? Да и цирковой двор притягивает больше, чем темный сырой подъезд.

– Вот и славно! – качает головой дедуган. – Вот и умница…

Они выходят из арки, спускаются вниз к площади, где расположена «другая планета».

Анна-Мария никогда не замечала, что за круглым зданием цирка есть огороженная высоким забором площадка с разными служебными пристройками.

Старик ведет ее через проходную, кивает головой женщине в ватнике за окошком вахтенного поста: «Это – со мной!» – и ведет Анну-Марию в глубь дворика. В нос сразу же бьет особенный запах: так пахнет в зоопарке, а еще – в мясных рядах рынка в летнюю пору. Неподалеку от черного входа в помещение цирка действительно стоит небольшой синий фургончик с двумя крошечными зарешеченными окошками.

– Вот мы и дома! – говорит Калиостро и откидывает засов. – Прошу, мадемуазель!

Он щелкает выключателем, и Анна-Мария видит узенькую, заваленную всяческим хламом комнатенку. В центре – тумбочка с электроплиткой, на которой возвышается закопченный до самого носика алюминиевый чайник (такие Анна-Мария видела только в фильмах про войну), в дальнем углу – койка, застеленная выцветшим пестрым одеялом, несколько колченогих табуреток вокруг деревянного стола. Все стены заклеены старыми афишами, на них действительно пестреют надписи: «Маг Калиостро – похититель мыслей!»

– Ляжешь тут! – старик стягивает с койки матрас и бросает его в противоположный угол. – Будет мягко. Да не стой ты на пороге, проходи быстрее – холоду напустишь!

Но Анна-Мария словно оцепенела: по столу разгуливает огромная белая крыса, сметая на своем пути хлебные крошки длинным розоватым хвостом.

– А-а, не бойся, – говорит старик, – это свой человек – Альфонсино! Он тебя не тронет, он такой же старый, как и я. Альфонсино, иди сюда, мальчик! – зовет он и подставляет животному ладонь. Крыса медленно взбирается по рукаву на его плечо и тщательно обнюхивает старческое лицо.

– Ни в одном глазу! Трезвый, как стакан молока! – божится Калиостро. – Хочешь, дохну? Хух!!! – выдыхает он в самый нос крысы, и та попискивает от удовольствия.

– Любит, гадюка, выпить! – кивает дед на крысу. – Ревнует, когда пью без него. Да не ревнуй! Сейчас нам принцесса нальет по чарочке…