1917-й - Год побед и поражений - Владимир Войтинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На следующий день общего заседания не было. Шли совещания по куриям. Все речи вертелись вокруг вопроса об организации власти: за или против коалиции; если коалиция, то с кем; если без коалиции, то как? Споры становились все беспорядочнее. Все чаще возвращались к выдвинутой меньшевиками-интернационалистами идее однородного демократического правительства без цензовых элементов. Но лишь только пытались конкретизировать эту идею, становилось ясно, что это -- одна из тех формул, которые манят издалека, но не претворяются в жизнь.
Без цензовых элементов, но со включением всех слоев демократии... Основа для власти казалась достаточно широкой. Но стоявшие правее нас кооператоры, так же как представители земств, муниципалитетов и крестьянских Советов, категорически заявляли, что в социалистическое правительство без буржуазии они не пойдут, так как считают такое правительство невозможным... С другой стороны, и большевики не проявляли ни малейшего желания войти в правительство вместе с другими социалистическими партиями, на компромиссной платформе, приемлемой для широких слоев демократии.
Положение казалось безвыходным. Ночью с 15-го на 16-е происходило совещание меньшевистской фракции. Бесконечные речи, бесчисленные формулы... Выяснилось лишь одно: большинство фракций против коалиции.
Еще четыре дня речей. Говорили министры-социалисты, говорили представители курий. Собрание понемногу утрачивало внешнюю чинность первого дня. Все чаще речи ораторов прерывались криками:
-- Позор! Хлеба!
Этим новым "лозунгом" большевики хотели показать, что Временное правительство, коалиция и меньшевистски-эсеровский оборонческий блок довели страну до голода.
Председатель совещания Чхеидзе долго пропускал мимо ушей эти крики, но, наконец, решил вмешаться.
-- Хлеба! Хлеба! -- неслось из боковой ложи, занятой боль
шевиками.
Чхеидзе повернул голову в ту сторону.
Как? Что вы сказали, товарищ?
Хлеба! -- снова раздается из ложи.
Вы ошиблись, товарищ! -- кричит в сторону ложи предсе
датель. -- Здесь хлеба не дают, здесь не лавка!
Общий смех, на несколько минут настроение разрядилось, оратор мог закончить свою речь. А затем опять началось:
-- Позор! Хлеба!
В этих криках не было ни негодования, ни отчаяния, ни угрозы -- ничего, кроме озорства. И от этих озорных выходок сердце сжималось тревогой за дело демократии.
На работу совещания ложился налет безысходности. Скучно было и в зале, и за столом президиума, и на совещаниях по куриям, и на собраниях фракций. И даже блестящие сами по себе речи отдельных ораторов, даже такие моменты, как полемическая схватка Троцкого и Церетели, не рассеивали окрашивавшей совещание нудной тоски.
И еще одно глубоко запечатлевшееся в памяти впечатление. Выступали представители национальностей -- поляков, литовцев, латышей, украинцев, белорусов, эстонцев. Их речи были проникнуты тупым шовинизмом. Казалось бы, подобные речи должны были рождать негодование. Но из большевистских рядов их встречали аплодисментами и сочувственными криками: социальный экстремизм бунтарей протягивал руку национальному экстремизму сепаратистов. И в хоре этих речей диссонансом прозвучали лишь две речи -- представителя евреев и представителя грузин: они не отрекались от русской революции.
19 сентября приступили к голосованию резолюции. Как неделю тому назад в меньшевистской фракции, сперва голосовался общий вопрос -- нужна ли коалиция. За коалицию 766 голосов, против -- 688 голосов, воздержалось 38 человек.
Итак, коалиция проходит. Голосуется поправка: в коалицию не должны входить кадеты. За поправку 595 голосов, против -- 483 человека, воздержалось -- 72 человека. Итак, поправка принята.
Ставится на голосование резолюция в целом, с принятой поправкой. За нее -- 180 голосов, против -- 813, воздержалось
-- 80 человек. Шумное ликование большевиков, растерянность среди руководителей, бурные пререкания в различных местах зала... Ночные совещания по куриям и фракциям... Все чувствовали, что дело не в случайностях голосования, не в том, что президиум неудачно поставил вопрос или голосовавшие не сумели выразить свою волю, -- дело в том, что единой воли у совещания нет, как нет ее у демократии. И, сознавая это, все же искали словесной формулы, которая могла бы сгладить разногласия, сплотить большинство съезда, наметить хоть какой-нибудь выход из тупика.
В этой обстановке и всплыла идея "предпарламента"220 --идея, которая еще до совещания носилась в демократических кругах, но которой раньше не придавалось большого значения*. Теперь Церетели выдвинул эту идею вновь, связав с нею вопрос о создании правительства.
20 сентября резолюция о "предпарламенте" была принята совещанием --большинством в 829 голосов, при 106 против, при 69 воздержавшихся и при отказе от участия в голосовании большевиков. На другой день началась работа по организации "предпарламента": вырабатывали нормы представительства, намечали распределение мандатов. А в это время в Смольном происходило заседание Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов -- и море рук поднялось здесь за большевистскую ярко демагогическую резолюцию, разоблачающую создание "предпарламента" как новое наступление контрреволюции, новый обман народа, воскрешение коалиции.
22-го совещание закрылось. По поручению президиума я должен был обратиться к делегатам с заключительной речью. Положение обязывало сказать что-нибудь бодрое. Искал подходящих к случаю слов -- и не находил. С трудом выдавил из себя несколько фраз о том, что, может быть, в конце концов, результаты совещания окажутся более значительными и ценными, нежели они представляются в данный момент; может быть, и "предпарламент" послужит делу сплочения сил демократии, и найденный совещанием выход действительно окажется выходом из тупика.
Затянули Марсельезу. Песня оборвалась на второй строке. Зал и сцена начали пустеть.
В тот же день я выехал снова в Псков, на фронт, унося с собою из Петрограда гнетущее, тяжелое чувство бессилия и безнадежности. Начиналась агония Февральской революции.
* По-видимому, об этом плане говорили еще во время Государственного совещания в Москве, на котором я не был.
* * *
Теперь на фронте не проходило дня без кровавых эксцессов то в одном, то в другом полку. В чудовищной мере усилилось дезертирство -- солдаты толпами покидали позиции, шли до ближайшей железнодорожной станции, силой захватывали вагоны и целые поезда. В Пскове на вокзале днем и ночью толпились тысячи беглецов. Командование было бессильно бороться с этим явлением. Да оно и не боролось, Черемисов221, сменивший Клембовского на посту главнокомандующего фронтом, предпочитал плыть по течению, подделываясь под солдатскую стихию, заигрывая с темной толпой даже тогда, когда в этой толпе зрела мысль о Варфоломеевской ночи222. Но отношение нового главнокомандующего к армии не имело ничего общего с любовью к русскому солдату ген. Парского. Для Черемисова солдатская масса была "сволочью", и он заискивал перед нею лишь потому, что видел в ней силу. Вообще это был военный чиновник, совершенно поглощенный заботами о том, как использовать новую обстановку в личных целях, запутавшийся в честолюбивых махинациях, изолгавшийся, опустившийся, дошедший до полного забвения долга.
Положение на фронте все более ухудшалось. Конец сентября принес нам новый удар: десант немцев на острова Эзель и Даго. На Эзеле два полка сдались без выстрела чуть ли не двум мотоциклистам-разведчикам. А на Даго немцы не приняли наших солдат, пришедших к ним для сдачи в плен, и отослали их обратно, даже не потрудившись их обезоружить.
Операция разыгралась и закончилась здесь так быстро, что я не смог попасть вовремя на место боевых действий. Не поспели туда и представители Искосола. Впрочем, наше присутствие и не помогло бы делу: для частей, на которые обрушился удар, мы были "корниловцами".
Теперь ни одно выступление на позиции не обходилось без "истории". Целые дивизии выносили резолюции о том, что они остаются на фронте лишь до 1 ноября, а после этого срока, если не будет заключен мир, уходят по домам. Армейские комитеты были бессильны. Искосол 12-й армии был фактически в плену у латышских стрелков, самовольно расположившихся в Валке. В 5-й армии собрался армейский съезд, и господами положения на нем оказались большевики. Старый армейский комитет, во главе которого стоял Виленкин, должен был выйти в отставку. На его место был выбран новый комитет -- с преобладанием большевиков.
В это время Станкевич был назначен комиссаром при Ставке, а я --комиссаром Северного фронта. Пригласив к себе в качестве помощника молодого человека, заведовавшего при Станкевиче нашей канцелярией, я свалил на него всю официальную переписку, все бумажное делопроизводство, а сам с энергией отчаяния принялся за объезд наиболее беспокойных участков фронта.
