Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

Вернувшись на берег, рыбак по-прежнему не обращал на меня ни малейшего внимания. И лебедь, провожая хозяина и проходя мимо меня, будто специально отворачивал голову.

Так длилось несколько дней.

И вот наступили апрельские иды, когда в Риме чтят Юпитера Победителя – апрельские иды шестьдесят четвертого года. Я хорошо запомнил этот день. И ты сейчас поймешь почему.

Что-то задержало меня в городе, и я пришел позже обычного срока. Встав под широкой сосной возле причала, я принялся отыскивать взглядом лодку и лебедя. Но их не было ни вблизи от берега, ни в глубине озера.

И тут из-за дерева вдруг вышел рыбак, подошел ко мне и, словно щипцами ухватив меня за щеки своим острым и ясным темно-фиолетовым взглядом, сердито и хрипло принялся отчитывать меня. А я ни слова не понимал из его речи, потому что говорил он не на гельветском, а на каком-то ином, совершенно не знакомом мне наречии.

Я замер и слушал, уставившись в золотое колесо-застежку на сером плаще рыбака, потому что смотреть в его хищные глаза мне было невыносимо.

«Я спрашиваю: почему опоздал?» – вдруг спросил меня рыбак на латыни.

Я вздрогнул от неожиданности и собирался ответить, но вовремя вспомнил, что выдаю себя за немого, и потому потупился и виновато пожал плечами.

Тут рыбак снова сердито и хрипло заговорил со мной на своем непонятном языке. А затем спокойно сказал по-латыни:

«Не ври. Мне врать не надо. Всё знаю. Ты не немой и можешь говорить».

«Я… Я с-с… Я с-си…», – от волнения я не мог выговорить и самой простой фразы.

«Т-т… з-з-з… ч-ч-чт…, – сперва передразнил меня рыбак. А потом сердито спросил: – Заика, что ли?»

Я кивнул и попытался поднять глаза, но, наткнувшись на острый взгляд, снова потупился.

Рыбак же опять заговорил на своем языке, а потом, будто переводя свою речь, сказал:

«Ну и заикайся у себя в городе. А сюда зачем ходишь? Гельветы не терпят заик. Гельветы любят плавную и красивую речь. А ты говоришь подло и грязно. Нечистый ты для гельветов. Неужели не ясно?»

«П-п-прости», – тихо сказал я, повернулся и побежал. А мне вдогонку рыбак закричал что-то на галльском языке, в котором я не мог разобрать ни единого слова.

Бежал я быстро, не останавливаясь, не переводя духа. Бежал в сторону города и остановился лишь тогда, когда оказался перед нашим домом.

Ты думаешь: я обиделся или оскорбился? Нет, Луций, ровным счетом наоборот! Мне тогда показалось, что это я своим притворством и скрываемым заиканием обидел и сурового рыбака, и его взъерошенного лебедя, и всю гельветскую деревню, к которой я так привязался, и жители которой встречали меня с таким теплым радушием. Так воры, наверное, бегут с места преступления, когда их застигли, разоблачили, но не успели схватить… Трудно описать это ощущение. Потому что, честно говоря, чрезмерная совестливость и тем более желание самоуничижаться никогда мне не были свойственны…

Но то, что ждало меня в доме Гая Коризия, еще труднее поддается описанию!.. Но вспомнить придется…

VIII. Сначала я увидел Диада, который, вместо того чтобы быть в лавке, сидел на пороге в прихожей и дремал.

Не желая будить его и подвергаться ненужным расспросам, я неслышно проскользнул в атриум.

На первом этаже нашего дома, как ты помнишь, была всего одна комната, в которой жил хозяин – Коризий Кабалл. Двери у комнаты не было. Не было у нее также ни ширмы, ни занавеса, ибо хозяину было не от кого таиться, так как мы с Лусеной жили на втором этаже, Диад ночевал в лавке, а Фер – в сарайчике с лошадьми, в ящике над стойлами, доверху набитом соломой.

Чуть ли не половину хозяйской комнаты занимало широкое ложе. И на этом ложе теперь головой ко мне лежала совершенно голая Лусена. А поверх нее, задрав тунику, встав на колени, ноги Лусены положив к себе на бедра и крепко держась за них, закинув назад голову, закрыв глаза и оскалив зубы, хрипло и часто дыша, то ли постанывая, то ли вскрикивая, то ли хрюкая… Но меня потрясла Лусена! Голова у нее тоже была запрокинута, как будто она специально откинулась назад, чтобы не видеть терзавшего ее человека. Черты лица – совершенно безжизненные. Глаза – широко открытые и остекленелые. И этими невидящими, пустыми, мертвыми глазами она смотрела на меня, как я понял, пребывая в состоянии чувственного отупения…

Страшное зрелище! Тем более страшное, что от резких и грубых движений Кабалла тело Лусены ритмично ползало и ерзало по кровати, запрокинутая голова дергалась и встряхивалась, а взгляд при этих рывках оставался неподвижным, остекленело упертым в одну точку, как мне почудилось, – точно мне в горло!..

Я выбежал из атриума, споткнулся о дремавшего Диада и, наверно, упал бы, если б моментально проснувшийся раб не перехватил меня поперек туловища.

Со мной на руках Диад выбежал из дома на улицу, метнулся к озеру, пробежал с полстадии, а затем, поставив меня на землю, нагнувшись ко мне и крепко держа за плечи, захрипел-зашептал с лицом искаженным от ужаса:

«Видели?! Тебя видели?!.. Ну, откуда ты взялся?! Так рано!.. Запомни – я не спал! Ты зашел со двора!.. Понял, проклятый заика?! Говори, понял?!»

Я с трудом освободил правую руку и, размахнувшись, изо всех сил ударил Диада по лицу, попав ему в нос и в верхнюю губу.

Раб опустился на колени и, не вытирая выступившую кровь, молитвенно сложил руки.

«Умоляю тебя! Скажи, что пролез через кухню. Ну чего тебе стоит, гаденыш?!»

Я попытался ударить его ногой в живот. Но раб оттолкнул мою ногу в сторону и прохрипел:

«Бей, сколько хочешь! Только не выдавай господину! Он меня до смерти засечет! Или продаст аллоброгам! Пожалей! Не губи! Скажи, что я правильно сторожил».

Я еще раз ударил Диада. На этот раз – по щеке и вскользь по уху.

Клянусь Фортуной, Луций, это был первый и, надеюсь, последний раз в моей жизни, когда я поднял руку на раба.

Я был словно в беспамятстве…

Я снова побежал. Теперь уже не разбирая дороги…

Поверь, Луций, накануне своего четырнадцатилетия я давно уже знал, откуда берутся дети, и, несколько месяцев живя среди солдат, не раз был свидетелем, как они делаются, вернее, могут делаться. Но мой отец и возлюбленная жена его Лусена были столь возвышены и осторожны в своих отношениях, что я, при всей своей наблюдательности, даже представить себе не мог… А тут, потная и грязная полугалльская скотина, воспользовавшись нашим безвыходным положением…!

И самое страшное – лицо Лусены, обморочное, безразличное, на котором даже отвращения не было!.. Я до сих пор не могу забыть этого лица и этого остекленелого взгляда. Они, в самый неподходящий момент возникая передо мной, долгие годы отравляли мне…

На воздух! Пока дойду до корпуса Агриппы, немного проветрюсь…

Стало быть, словно в беспамятстве, я то бежал, то шел быстрым шагом, не разбирая дороги. И думаю, мною тогда руководила Фортуна.

IX. Потому что, когда я пришел в себя, то снова оказался в гельветской деревне, в самом ее центре, возле пруда, у высокого орехового дерева.

Я сел под деревом и уставился в одну точку, ничего не видя и ни о чем не думая.

Сколько я так сидел, спроси у богини, потому что я, представь себе, не помню.

Из этого оцепенения меня вывел Рыбак. (Отныне, с твоего позволения, я буду именовать его с большой буквы, ибо настоящее имя этого человека мне только через полгода удалось узнать.) Неслышно подойдя ко мне сзади (может, он громко ступал, но я, ей-богу, не слышал), Рыбак положил мне руку на голову и бережно повернул ее в сторону и вверх, так что я увидел лицо гельвета. Взгляд его теперь не колол и не резал, а глаза были синими. – Представь себе: именно синими. Бывают, оказывается, такие без примесей, совершенно синие глаза!

Я попробовал подняться на ноги. Но Рыбак не позволил, придавив мне голову и лицо мое повернув к земле.

А затем отпустил мне голову и сел рядом со мной на траву.

«Значит, снова пришел?» – тихо спросил Рыбак.

Избегая смотреть на него, я набрал в легкие побольше воздуха и хотел сказать: «Мне некуда больше идти», но будто слова, которые я собирался произнести, в последний момент беззвучно выскользнули у меня изо рта, и в глотке у меня остался один лишь хриплый и беспомощный выдох.

«Молчи, – сказал Рыбак. – Раз снова пришел, молчи. Я буду говорить. А ты слушай».

Я кивнул. А Рыбак продолжал тем же тихим и, как мне показалось, почти ласковым голосом:

«Если будешь приходить опять и опять, я помогу тебе. Я вылечу тебя от заикания».

На самом деле, он не так выразился. Он сказал: «Я заберу у тебя…» и дальше употребил незнакомое для меня гельветское слово, которое я тогда перевел как «заикание».

«Может, быстро получится. Но, может быть, придется пройти через несколько ворот. Никто не знает. И я сейчас не знаю», – сказал Рыбак и дальше заговорил на галльском. А потом опять перешел на латынь и как бы резюмировал:

«Завтра начнем. Завтра с утра я пойду рыбачить. А когда вернусь, и лебедь уйдет в озеро, подходи ко мне. Я проведу тебя через первые ворота. Шагнем в первую долину. С краннона начнем. Попробую для начала представить тебя Врачу».