И нет любви иной… - Анастасия Туманова

– Я ухожу, гитару мою приберите! – и, не слушая полетевших ему в спину вопросов, быстро зашагал к калитке.

Грязная окраинная улочка была пуста: навстречу Кузьме не попалось ни одного человека. Вдоль разбитой дороги тянулись заполненные водой колеи, и ветер морщил их поверхность, разбивая отражения поникших вязов и вётел. На кресте маленькой церкви тоскливо орала ворона. Когда Кузьма подошёл к стоящему в конце улицы низкому домику с одним освещённым окном, ворона снялась с места и, продолжая монотонно каркать, полетела в затуманенное поле. Последний красный луч погас на куполе церкви, и стало темно. Кузьма опустил на землю девочку, толкнул калитку, и навстречу ему с крыльца опрометью сбежал Мишка.

– Ой, слава богу! Я уж думал – не явишься!

– Чего сам не пришёл за мной? – упрекнул его Кузьма. – Сестру вместо себя погнал, молодец лихой!

– Нечего ей тут смотреть… – по-взрослому вздохнул Мишка, шагнув в сторону и пропуская Кузьму в дом. Войдя в освещённую горницу, Кузьма понял, что мальчишка прав.

Растрёпанная Данка сидела на полу. Её нерасчёсанные волосы чёрной паклей висели по сторонам бледного лица, глаза были закрыты. Данка мерно раскачивалась из стороны в сторону и что-то бормотала. Время от времени на её потрескавшихся губах появлялась странная, почти безумная улыбка. Повернувшись к напряжённо дышащему ему в спину Мишке, Кузьма шёпотом велел:

– Бери сестру – и дуйте к соседям, к тёте Катерине. Скажи ей – завтра приду за вами.

Мишка вылетел в сени. Кузьма на мгновение закрыл глаза, переводя дыхание. И – шагнул к Данке.

– Что ты? Что с тобой?

Она вздрогнула. Перестала качаться. Не открывая глаз, произнесла:

– Поди прочь, ты пьян.

– Что ты… Мы работали как каторжные. – Кузьма сел рядом, взял её холодную руку, которую Данка тут же вырвала. – Что с тобой? Детей до смерти перепугала…

– Не трогай меня! – Данка помолчала, вздохнула, и снова кривая улыбка появилась на её губах. – Знаешь, я умру скоро. Я свою смерть видела.

– С ума сошла? – тихо проговорил Кузьма. Данка тихо рассмеялась, и одновременно из её глаз брызнули слёзы.

– Думаешь, вру? Думаешь, вру? Я… Я на двор вышла воды набрать, гляжу – прямо там, у калитки, где калина растёт, – кружится… Цыганочка кружится, молоденькая совсем, волосы распущены, босая… И бусы на ней красные. Я к ней подхожу, спрашиваю: «Чья ты, девочка, к кому пришла?» А она оборачивается, смеётся и дальше пляшет. Пригляделась – а это же я…

– Что?.. – Кузьма едва удержался от того, чтобы не перекреститься.

Данка смотрела на него в упор немигающими мокрыми глазами. Длинная прядь волос упала ей на лицо, но Данка не убрала её.

– Клянусь тебе… Это я была, только молодая, лет пятнадцати, когда ещё при отце с матерью жила. Даже бусы такие же, как у меня в юности, и юбка синяя. Стою, гляжу сама на себя, от страха ноги к земле примёрзли… А она покружилась, поплясала – и сгинула. Это смерть моя была, морэ…

Кузьма потрясённо смотрел на неё. Не зная, что сказать, обвёл глазами комнату, взглянул на стол, где стояла початая бутылка вина и лежал опрокинутый стакан. Украдкой потянув носом воздух, спросил:

– Ты опять пила?

– Да… – согласилась Данка, закрывая лицо руками. – Потом, когда домой пришла… Испугалась очень.

– Сколько говорить – нельзя тебе! – Кузьма не сдержал резкости в голосе, и Данка, подняв голову, изумлённо посмотрела на него. – Доигралась – уже смерть мерещится…

В то же мгновение Данка бросилась на него – беззвучно, как выследившая мышь кошка. Кузьма едва успел увернуться – рука со скрюченными пальцами полоснула воздух рядом с его щекой. Через минуту отчаянной борьбы он сумел схватить бешено вырывающуюся Данку за запястья, встряхнуть, крикнуть:

– Ошалела?! Уймись!

– Да чтоб ты сдох! Чтоб ты сгорел! Чтоб сгинул, сатана проклятая! – кричала она, заливаясь слезами и скаля зубы ему в лицо. – Думаешь, я пьяная? Да ты ума лишился, кто ты такой, чтобы мне это говорить? Я – Дарья Степная, я – певица, меня вся Москва знает, весь Питер, а ты кто?! Кто ты, вшивота? Сам пьянь беспросыпная, скотина запойная, зачем ты мне сдался? Пусти меня! Пусти! Скажи – звала я тебя? Хоть раз в жизни звала?! Зачем ты меня сюда приволок, в дыру эту? Подыхать? Да хоть бы ты околел без попа, ирод, как я тебя ненавижу, ка-а-ак… Казимир, Казимир, да забери же ты меня отсюда! Да возьми же ты меня, Казими-ир…

Она вдруг обвисла в руках Кузьмы, кашляя и давясь рыданиями. Он вздохнул. Молча потащил Данку к кровати, уложил поверх одеяла, сам сел рядом. Ссутулившись, уставился в стену. Когда сдавленные рыдания рядом начали понемногу стихать, вполголоса сказал:

– Тебе поспать бы хорошо. Завтра утром всё забудешь.

– Как я тебя ненавижу, господи… – прошептала Данка, накрывая голову руками. – Уйди… Прошу, уйди… Не буду больше выть, исчезни только, Христа ради.

Кузьма встал, вышел в сени, из сеней – на двор. Там уже было темно хоть глаза выколи. Присев на мокрую, скользкую от грязи ступеньку крыльца, Кузьма вдруг почувствовал, как отчаянно, до рези в глазах, хочет спать. И заснул через несколько минут, прямо на крыльце, прислонившись спиной к отсыревшему дверному косяку и не чувствуя, как падают на лицо холодные дождевые капли.

Проснулся он спустя два часа от окрика из-за забора:

– Эй, морэ! Кузьма! Выйди!

Кузьма вскочил. Не понимая, где находится, растерянно осмотрелся. Вытер рукавом мокрое лицо, поёжился от озноба. Свет из дома падал в палисадник, освещая стоящую за забором фигуру.

– Ты что, на улице спишь, Кузьма? Это я, Матрёша! Я твою гитару принесла!

– Спасибо, – проворчал он, шагая к забору. – Ну, что там у вас?

– Как что? – Цыганка протянула ему через забор закутанную в шаль гитару, блеснула зубами. – Час назад с десяток жандармов прикатило. Забрали наших соколов. С песнями голуби выходили, ровно на крестинах!

– Ну, помоги им господи, – равнодушно пробормотал Кузьма. – Хоть отдохнём день-другой.

– И то верно. – Матрёша вытянула шею, пытаясь заглянуть в окно. – Что у вас случилось-то? Данка здорова? Помочь чего не надо ли?

– Не надо. Спасибо. Ступай. – Забыв попрощаться, Кузьма с гитарой в руках зашагал к дому. Цыганка проводила сгорбленную фигуру глазами, раздосадованно плюнула и побрела по лужам прочь.

Глава 11

– Да что я с вами делать буду? Куда я вас дену, христопродавцы?! И вас перережут, и мне заведение разнесут! Убирайтесь, убирайтесь, проваливайте отсюда! Здесь вам не синагога! В полицию бегите!

Дикие вопли Лазаря Калимеропуло, доносящиеся со двора, заставили спящего Илью открыть глаза и сесть. Сегодня на рассвете он вернулся в рыбачий посёлок после двухнедельного отсутствия – перегонял косяк лошадей из Одессы в Тирасполь – и, едва войдя в комнату, повалился на постель и заснул. Сейчас уже стоял белый день, Розы рядом не было, а на дворе, как зарезанный, вопил Лазарь. Илья, чертыхаясь, встал и уже натягивал сапоги, когда в комнату, пинком распахнув дверь, ворвалась Роза. Взглянув в её бледное, непривычно злое лицо, Илья сразу понял: что-то стряслось.