Найти и обезвредить - Григорий Василенко

Галясов, слушая излияния коменданта, все больше раздражался.

— Что от меня надо? А то будто награждать собираетесь…

— А что, это мысль! — воскликнул Люц. — Все, что нужно знать о партизанах, мы и так знаем. Ваших тут — целый подвал. Но объявим, что именно вы нам все рассказали, что получили награду за это. Даже выпустим на свободу. Каково, а?

Галясов рванулся к Люцу, но на него навалился конвой. Выкрикнул только:

— Не посмеешь, гад!

Люц ухмыльнулся:

— По-моему, мы рано перешли на «ты». У русских сначала положено выпить вместе… Кстати, у меня тут припасено. Московского розлива. Не желаете?

— Я с тобой с… на одном поле не сяду! — сплюнул пленный.

— Ну-ну, — поморщился комендант. — Это вы зря.

Но игривое настроение к Люцу больше не возвращалось. Этот босоногий, грязный, окровавленный, еле стоящий на ногах мужик выбил его из колеи. Да кто же здесь, в конце концов, хозяин? Люц шагнул к карте, зло ткнул пальцем значительно ниже флажков.

— Когда мы будем в Иране и Индии, такой король, как вы, превратится здесь в пешку. Торопитесь! Назовите численность отряда, места дислокации, явки, где спрятаны передатчики и типография…

— Бои-и-шься, — с нажимом произнес Галясов, глядя в упор на фашиста.

У того на лице промелькнула тень растерянности.

— Боишься, — заключил Галясов. Хотел еще добавить пару крепких слов, но осекся. В голову ударила ошеломляющая догадка: если он боится, значит… Догадка оформлялась в захватывающую мысль. И это не ускользнуло от внимания Люца, и он подумал, что будто пленный опомнился, спохватился, задумался, наконец, о самом для него важном — а что может быть важнее жизни?! Смятение противника возвращало Люцу душевное равновесие, способность вести игру в прежней манере.

— Вы, я вижу, умеете думать. Мы, немцы, умеем по достоинству ценить тех, кто нам помогает. Учитывая ваш опыт, мы бы могли предложить вам приличное место…

— Мне нужно прийти в себя. Поговорим позже, — пообещал Галясов, и Люц еще раз поразился чудесному превращению в его поведении.

Когда пленного увели, Люц долго вышагивал по комнате, переживая первую победу. Налил стопку водки, чокнулся со своим изображением в зеркале, выпил. Но возбуждение не проходило, вновь требовало какого-то выхода.

Вызвал Савчука:

— Один вопрос. Сколько держался твой брат в НКВД, пока не выдал сообщников?

— Три дня.

— Отлично!

Савчук дико пялился на коменданта.

— Отлично, Савчук!

…В подвале, ставшем тюрьмой, сбившись в один угол, спали товарищи Галясова. Вот председатель Приморско-Ахтарского стансовета Мыстепанов, вот Пономаренко — председатель стансовета станицы Степной, молоденькая учительница Горшкова. Положила голову на плечо старого рыбака. В отряде так и звали — Рыбак. Рядом с Горшковой Андрюшка, ее долговязый ученик. Как пришел в отряд, так на все операции с ней просился. Когда трех эсэсовцев привели, ученик и учительница радовались, как дети… Другие такие родные лица. Что они вынесли?! Можно только догадаться. Избиты, измучены, есть легкораненые. Тяжелораненых партизан каратели перестреляли на месте, в плавнях… Кто-то вскрикивает во сне, кто-то стонет.

— Ма-ма, — протяжно позвала Горшкова и всхлипнула. А где его, Галясова, жена? Что с сыном? Наверное, на фронт рвется, а мать не пускает.

Он не заметил, как мысленно перебрался в свое детство, в старую Москву, побродил с отцом по фабричной сторонке… До революции дело было: как забастовка на заводе, так отец тянет мальчишку в самое пекло, мать каждый раз плакала, вырывала его. А однажды отец слег, не смог выйти в охранение стачки. Так мать прижала Сашку к груди, поплакала и оттолкнула: «Марш к нашим…»

Сейчас Галясов снова с товарищами. Перебирает в памяти их рассказы о том, кто как отстреливался, как дрался, кто сколько фрицев и полицаев положил, кто как погиб. Думай, Галясов. Сопоставляй все, что слышал и видел эти последние сутки в дороге, у здания комендатуры, на допросе, здесь, в подвале.

Мысль, которая осенила его на допросе, нуждалась в обдумывании. В том, что он хорошо сыграет свою роль в этом спектакле, Галясов не сомневался. Главная опора — «духовное» образование. Так он называл свою работу в библиотеке. Все свободное время тратил на чтение. Любимыми героями сразу стали сильные духом люди — князь Игорь, Жанна д’Арк, Емельян Пугачев, Иван Сусанин, Андрей Болконский, декабристы, народовольцы, Ленин и его соратники. Постоянно спрашивал себя: «Смогу ли так же, как они?». Пробивался к пониманию человеческих возможностей. Позже, будучи на партийной и советской работе, в органах ВЧК, он убеждался: несгибаемыми становятся люди, которые знают не только смысл жизни, но и смысл смерти, те, кто эту саму смерть рассматривает как вариант борьбы за то, во что верили. …Но смогут ли ему подыграть его товарищи? Он знал, какие они бесстрашные в атаке. На миру, как говорится, и смерть красна. А на допросах только твоя совесть тебе судья, только твой характер — твой друг и твой враг…

Утром Галясов собрал вокруг себя тех, кому доверял, как себе, — Мыстепанова, Пономаренко, Рыбака.

— Ребята, нужно поговорить. Есть настроение меня слушать?

Рыбак торопливо заправлял в брюки остатки рубахи. Пономаренко расчесывался пятерней. Мыстепанов тихонько откашливался.

— Начинай, Александр Васильевич.

— Тут один вопрос. Как нам вести себя. Чтобы за нас не краснели дети, жены, отцы и матери, наши друзья. Чтобы нас в случае чего вспоминали добрым словом. Чтобы приблизить победу…

— Сами о том гутарили, — ответил Рыбак. — А ты ж наш командир. Как скажешь, так и зробим. Так, хлопцы?

Все согласно кивнули. У Галясова комок подкатил к горлу.

— Спасибо, Рыбак. Спасибо, товарищи… Так вот какое дело. Знайте: отряд не разбит. Наш отряд существует! Спокойно! Спокойно! Я не имею права вам сказать, кто и куда ушел, сколько нас осталось. Скажу одно: есть кому бить врага. И пускай фашисты знают об этом. Пускай в страхе просыпаются, в страхе жрут, в страхе выползают из домов, в страхе ходят по улицам, в страхе ложатся спать. А мы должны жить без страха. Чем меньше его будет у нас, тем больше его будет у гадов… А теперь слушайте мою просьбу. На допросах не отрицайте, что я — Галясов Александр Васильевич, начальник райотдела госбезопасности, заместитель командира партизанского отряда по разведке. На все вопросы о нашем отряде отвечайте смело, что лучше всех это знает Галясов.

Он был готов к тому, что просьба вызовет недоумение, растерянность, даже подозрения. По всем законам подполья ему следовало выдавать себя за другого, но кто же знал, что сложатся непредусмотренные обстоятельства…

— За кого ты нас считаешь, Василич?! — первым пришел в себя Рыбак. — Ты чего нас иудами делаешь? Меня еще Белоконь пытал, а этим гадам до того зверя далеко. Думаешь, не выдержу?

Раскрыть свой план? Опытный командир знал, какую силу духа у рядовых бойцов рождает полная осознанность действий… Рыбаку он бы открылся. И Мыстепанову, и Пономаренко. Но как поведут себя под пытками Горшкова, Андрюшка, подслеповатый бухгалтер? Потом не всех в этом подвале он хорошо знал. А вдруг здесь тот, кто выдал их отряд?

— Я ни в ком не сомневаюсь, Рыбак… Просто меня и так уже узнали. И про то, что я лучше других в курсе дела, тоже небось догадываются. Так какой вам смысл упорствовать в очевидном? Для другого силы поберегите… Убедил, дед?

Не очень, это Галясов видел. Но других аргументов у него не было. Как и другого выхода…

…Люц грел руки над закипающим самоваром, когда ввели Галясова — мокрого, дрожащего от холода.

— Через пять минут можно будет пить чай.

— Уже напился.

— ?!

— Воды в подвале. Я требую создать нам условия, положенные для военнопленных.

Люц вообще не терпел, чтобы зависимые от него люди что-то требовали. Но сейчас его заинтересовала наглость пленного. Что за ней стоит? Решил подразнить допрашиваемого. Произнес с участием в голосе:

— Я вам предлагаю другой вариант облегчения участи. Кардинальный. У вас могут быть условия жизни куда лучше, чем у ваших сообщников. Я говорил об этом вчера, повторяю и сегодня. От вас требуется всего несколько честных ответов.

— Слишком дешевая цена…

— Назовите свою, — молниеносно отреагировал Люц, всем своим видом высказывая готовность к переговорам с деловым человеком.

— Убирайтесь отсюда!

— Кто? — не понял Люц. — Я?!

— И ты, и вся твоя банда вместе с фюрером.

Люц через силу усмехнулся:

— Я слышал, что казаки упрямы. Но когда упрямость себе же во вред — это абсурд… Торопитесь, Галясов. Чай подходит.

Не сводя тяжелого взгляда с коменданта, Галясов твердо выговорил:

— Пей его сам. Да побыстрей. Может, больше не придется.