Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

«Смерть после полудня» вышла в сентябре 1932 года, и продажи начались неплохо. С издательской точки зрения отзывы были прекрасными, но Макс знал, что в них было несколько примечаний, которые Эрнесту страшно не понравятся. Критику Эдварду Уиксу пришлась по душе сама книга, но при этом он написал в «Atlantic Bookshelf»:

«Мне не нравится нарочитая многословность его стиля. Сексуальная распущенность утомляет настолько же, насколько и шокирует, к тому же я терпеть не могу, когда он начинает строить из себя “крепкого парня” литературы».

Рецензент из «Times Literary Supplement» провозглашал, что «его стиль раздражает, он перегружен маскулинностью, брутальностью и злостью».

Лишь несколько критиков принижали его в своих отзывах. Большинство же так и вовсе отнеслись к книге небрежно, посчитав ее незначительной. Перкинс объяснил это Эрнесту тем, что из соображений экономии газеты поручали рецензии своим же сотрудникам, вместо того чтобы нанять квалифицированных литературных критиков.

Хемингуэй отправился в путешествие из Вайоминга в Ки-Уэст, а затем вернулся к Паулине и троим сыновьям в Арканзас. К тому моменту продажи «Смерти после полудня» застряли на отметке в пятнадцать тысяч копий. Падение началось во второй половине октября – на целый месяц раньше обычного сезонного спада. Перкинс считал, что их ближайшее будущее зависит от того, что произойдет после Дня благодарения. Приближались президентские выборы. Победа Франклина Д. Рузвельта казалась неизбежной.

«Вы знаете, мое мнение таково: если выберут Рузвельта, у нас будет первая женщина-президент, – написал Макс в письме к В. Ф. Калвертон, либеральному редактору из «Modern Monthly», а также автору нескольких книг, издававшихся Scribners. – Я встречался с мистером Рузвельтом. Похоже, бедного добродушного Франклина оседлали и пришпорили».

Перкинс голосовал против Гувера.

В середине декабря 1932 года Хемингуэй пригласил Перкинса на неделю в Арканзас – жить на арендованной яхте и стрелять в уток. Все, что требовалось от Макса, – прихватить больше теплых вещей. Эрнест догадывался, что стоит Перкинсу уехать, как все эти максовские ледиавторы и целый выводок дочерей во главе с женой тут же запищат, но все же писатель считал, что его редактору необходимо вырваться. Хемингуэй обещал Максу устроить охоту в духе их прадедов, и если она не станет лучшим временем в жизни Макса, то Эрнест сам лично отвезет его в Нью-Йорк на тележке.

Макс встретил Эрнеста в Мемфисе как раз тогда, когда наступило похолодание, а затем они вместе отправились в путь, одну половину проделав на поезде, другую – на машине. В первую ночь на лодке Макс разделся до кальсон и забрался под одеяло. Рано утром, когда еще было совсем темно, Эрнест разбудил его, и они вслепую направились на скованную льдом реку. Они провели это бессолнечное утро и пять последующих в снегу, заряжая ружья, стреляя и глядя, как падают птицы. По вечерам они бродили по лесам, серебрящимся льдом, и посетили несколько соседних лодок – покупали у владельцев кукурузный виски и беседовали с мужчинами, которые так же, как и они, жили на этой реке. Однажды вечером, когда стемнело, Макс и Эрнест услышали за поворотом реки жуткий грохот. Бешено перемалывая воду, на них надвигался пироскаф – один из тех неуклюжих пароходов, что ходили по Миссисипи в старые времена – с двумя гребными колесами и трубами, извергавшими черный древесный дым.

«Для Хемингуэя это было обычным делом. Но для янки из Вермонта – все равно что вернуться на восемьдесят или девяносто лет назад и попасть в мир Марка Твена», – написал Макс несколько лет спустя автору Энн Чайдестер.

Вместе Макс и Эрнест подстрелили несколько дюжин уток – по словам Хемингуэя, даже приблизительно не так много, как должны были. Но Максу само участие было куда интереснее игры. Они много говорили о том, над чем Эрнест мог бы начать работать в будущем. Макс не таил, что с нетерпением ждет дня, когда Эрнест напишет книгу о Ки-Уэсте, о местной рыбалке – книгу, «полную всяких событий о разных людях, описаний погоды, окружающего мира и т. д.». По вечерам после ужина они согревались стаканчиком виски и Макс слушал, как Эрнест рассуждает о других авторах.

Хемингуэй честно признался, что в «бешеном восторге» от книги Томаса Вулфа, и сказал, что хотел бы увидеть человека, которого называл «мировым гением» Перкинса, хотя и боялся, что конфликт их характеров приведет к ссоре, едва они познакомятся. Кроме того, Макс и Эрнест долго обсуждали все, связанное с Фицджеральдами. Эрнест видел роман Зельды, но тот показался ему «совершенно и абсолютно нечитабельным». Хемингуэй был уверен, что Скотт просто идет на поводу дешевенькой «ирландской страстишки ощущать себя неудачником, тем самым совершая предательство по отношению к себе». По мнению Эрнеста, только две вещи могут снова сделать из Скотта Фицджеральда писателя: или смерть Зельды, «что привело бы его мысли в порядок», или его собственные проблемы с желудком, из-за которых он больше никогда не сможет пить. Но, несмотря на грубость Хемингуэя, эти ночные часы у огня в компании писателя стали для Макса лучшей частью путешествия.

И все же как только Макс стал получать от происходящего удовольствие, ему сразу же страшно захотелось домой. Несколько лет спустя Эрнест объяснил это Чарльзу Скрайбнеру тем, что Максу просто было свойственно это «жуткое пуританство», которое заставляло его бросать все, чем бы он ни занимался, как только это начинало приносить удовольствие.

Через несколько недель после того как Перкинс покинул Арканзас, Хемингуэй объявил, что едет в Нью-Йорк. Томас Вулф в это время жил в районе Бруклин-Хайтс, и Макс предложил Scribners организовать встречу двух своих сильнейших писателей. Он знал, что трудно найти двух авторов, столь различающихся по стилю и методу, но полагал, что для Вулфа такая неформальная беседа с Хемингуэем могла бы оказаться полезной.

«Я затеял все это, потому что понадеялся, что Хэм может повлиять на Тома и помочь ему избавиться от некоторых недостатков в работе, даже несмотря на то, что они были следствием его личных качеств – таких, как склонность к повторениям и излишней экспрессии», – позже сказал Перкинс другу Вулфа, Джону Терри. Макс повел писателей обедать в Cherio’s на Пятьдесят третьей улице. Он сидел между ними за большим круглым столом и в основном молчал. По большей части он позволял Хемингуэю разглагольствовать на тему писательства, а Том напряженно внимал. Одним из лучших советов, которые дал ему Хемингуэй, было «прерывать работу, когда она идет гладко – тогда можно отдохнуть с легкой душой, а на следующий день продолжить».

«[Хемингуэй] может быть слишком резким в высказываниях, но в то же время и самым обходительным из всех, кого я знаю. Он хотел помочь Тому, и все шло хорошо, за исключением того, что, как мне кажется, Том совершенно не проникся его словами», – писал Перкинс Джону Терри.

Хемингуэй продолжал восхищаться Вулфом в основном из уважения к Перкинсу, но на самом деле у него не хватало терпения для таких «буквальных писателей». Когда ему рассказали об авторе, который не может писать, потому что не может отыскать подходящее место для акта творения, Хемингуэй заявил, что есть только одно место, где человек может писать, – в своей собственной голове. Том в его представлении напоминал прирожденного, но недисциплинированного борца. Он считал его «Примо Карнерой[177] среди писателей». Эрнест сказал Перкинсу, что Вулфу присуще качество, свойственное всем гениям, – он как большой ребенок. И такие люди, как Томас, – «чертовски большая ответственность», – писал он. Хемингуэй верил, что Вулф обладает потрясающим талантом и тонкой душой, но также знал, что Перкинс слишком часто думает за своего автора. И ради блага этого автора он предостерегал Перкинса от этого, чтобы не пошатнуть уверенность Тома в самом себе.

В июне 1933 года вышел номер «New Republic» с запоздалым отзывом на «Смерть после полудня», написанным Максом Истменом,[178] бывшим другом Хемингуэя и автором нескольких книг, вышедших в Scribners, среди которых и «Радость поэзии». Это превратилось в настоящую атаку под названием «Бык после полудня». В отзыве он язвил, мол, Хемингуэй «фонтанирует юношеской романтичностью и сентиментальностью в отношении самых простых вещей».

«Хемингуэй – зрелый мужчина, но ему не хватает спокойствия и уверенности в этом. Большинство из нас – воспитанные с нежностью дети, ставшие художниками, вынуждены страдать от малейшего сомнения. Но под постоянной необходимостью Хемингуэя подчеркивать свою полнокровную маскулинность явно скрываются некие особые обстоятельства. И это очевидно не только благодаря широкому развороту плеч или одежде, в которую он облачает свой текст, но и его поступи, эмоциям, которые он выплескивает», – писал Истмен. Он обвинял Хемингуэя в том, что, впрыснув в творчество «немыслимое количество агрессии», он породил литературный стиль, который был сравним разве что с «накладными волосами для груди».