Тирмен - Андрей Валентинов

Сержант Каланча встал. Оправил мундир, придал лицу выражение.

– Так что непорядок, Петр Леонидыч! Надо разбираться.

Молча смотрел действующий тирмен Кондратьев на бывшего тирмена Канари.

Разбираться? Надо. А как?

Час назад известный всему городу псих Адмирал Канарис сиганул под маршрутку. Спасло лишь то, что псих решил свести счеты с жизнью на светофоре, установленном перед главным входом в парк. Маршрутка как раз тормозила на красный свет. Обошлось, не пустил красный свет Адмирала в дальнее плавание. Пиджак по шву треснул, щека пострадала. Три утерянные медальки вкупе с одной туфлей – не в счет.

Возле адмирала, поверженного на асфальт, первым оказался мент Фроленко. А вскорости и «хомячки» подоспели.

– Что же ты, Андрей?

Канарис словно ждал вопроса. А может, и впрямь ждал.

– Позвали! – Он заерзал, всхлипнул, грязным рукавом утер лицо. – Позвали меня, старшой. Все наши: Иловаев, Васыль Лександрыч, Пашка с Федором, твой Семен. И ты звал! Ты, старшой, посередке стоял: в форме офицерской, как на фотографии…

Глаза безумца горели черным огнем. Текла слюна по небритому подбородку.

– Вы на тротуаре ждали… У входа, где раньше арка была. И меня звали. Не словами, душой звали. Я и пошел, старшой. Если зовут, если все вместе… Значит, надо! Понимаешь?

Старик не стал спорить. Кивнул, соглашаясь с Адмиралом. Если зовут, значит, надо. Строгий гражданин Иловаев, затем Василий Александрович, завсектора сезонной статистики, Паша, Федор, Сеня Клименко, он сам. И отставной старшина Андрей Канари.

Великолепная семерка опять вместе.

– Я чего бегом бежал, старшой? Сколько лет никого не встречал, а тут все наши, как на параде. Обидно даже. Мертвяк на мертвяке, не пройти, не протолкнуться, синька вокруг, будто в химчистке. А наших нет. Наконец-то увидел, сподобился. Наверное, Она разрешила напоследок…

И снова не стал возражать Кондратьев. Должно быть, так и случилось. Спешил экс-тирмен Канари в родной парк, орденами-медалями звенел, ясному солнышку радовался, мертвецов надоедливых сторонился.

И увидел.

Пожалуй, и вправду позвали Адмирала. Мене, мене, текел…

– В дурдом психа! – рассудил Вовик, дослушав. – Или типа на мыловарню, чтоб под ногами не путался. У нас в райцентре таких уродов…

Покосился на амбала пес-боксер Тимур. И двинул в ухо – крепко, от всей души.

Где конец, которым заканчивается начало?

Эта невинная присказка сильно раздражала Петра Леонидовича. Если вспоминалась слишком уж не вовремя, он мысленно отправлял ее автора, как говорится, «меж двух пуль». Первая, пристрелочная, свистнула-прожужжала над ухом: «Ж-ж-жди!». Сейчас будет вторая, неслышная, окончательная. Решай, умник: где начало, где конец?

Но безымянный остроумец прав: все в жизни имеет свой маркер.

Начало закончилось рассказом Канари об американском снайпере. В тот неожиданно холодный вечер октября 1983 года они – редкий случай! – собрались вместе. Семеро Сукиных Сыновей, сектор «Драй Эс». Канари не первый день, что называется, маялся. При встречах жаловался на какую-то ерунду, впервые злился на нехватку денег; однажды, чего давно не случалось, зашел к Петру Леонидовичу на работу. Кондратьева не застал, а с Сеней Клименко, тогдашним сменщиком, откровенничать не захотел. Посидел минут двадцать, ушел… На следующий день забежал еще раз. Кондратьев спустился с Андреем на «минус первый», и они стреляли часа три, пока рука не устала. Петр Леонидович хотел спросить, что у бывшего старшины не так. Не спросил, воздержался.

А на следующий день тот и без вопросов сказал.

Семеро Сукиных Сыновей заварили чайку. Минута – благостнее не бывает. И тут, значит, встал Канари…

– Карлос Катхок, слыхали? Или Касхок – там «th» посередине. Сержант морской пехоты, снайпер-инструктор. Вьетнам, район Ду Фо, январь 1967 года. Прицельный выстрел по движущейся цели, два километра двести пятьдесят метров. «Райфл» Браунинга в снайперском варианте, обычный, серийный. Сшиб вьетнамского велосипедиста, точно в голову. Абсолютный рекорд!

Не важно даже, что сказал. Главное – как. Тогда бы Кондратьеву и забеспокоиться. А он и внимания не обратил. Ну, рекорд, бывает. Или вранье заокеанское. Американы во Вьетнаме умылись и сказки сочинять принялись – почище барона Мюнхгаузена. Тот тоже рекордами знаменит.

Так и ответил. Пашка-белорус, ученик Андрея, даже засмеялся.

Канари смолчал. А на следующий день уехал.

Потом, много позже, когда закончилось и начало, и конец, и все прочее, когда из семерых остались двое, Петр Леонидович пытался узнать, расспросить. Не отставного старшину Канари спрашивал – Адмирала Канариса, городского психа. А психа как расспросишь? Психи – они хитрые, лишнего не скажут. Канарис жалобно моргал, бормотал чушь, плакал…

Кондратьев этого спектакля не выдержал. Взял психа Канариса за локоть, встряхнул для порядка, обождал, пока присмиреет. И закрыл глаза. Один глаз – левый, словно собрался выстрелить. В июньском лесу гостям делать нечего. Только если с тобой ученик – или та, которую Канари звал Великой Дамой.

Мишени не в счет.

Псих Канарис – еще не мишень, уже не тирмен. Но все-таки получилось. Жаркий июньский лес стоял без движения; зеленые, чуть подернутые желтизной листья замерли в ожидании ветерка.

Фотографии? Нет, просто листва.

Андрей Канари был рядом. Не в обычном шутовском рванье с чужими орденами – ладно пригнанная шинель без погон, офицерская фуражка, щегольские сапоги надраены до огненного блеска.

– Как ты мог, Андрей?

Спросил – и пожалел. Если псих, не поймет. Если нет – отвечать не станет. И конец началу, без всякого продолжения.

Старшина долго медлил с ответом, смотрел в лесную глушь. Наконец бросил с неохотой, не повернув головы к собеседнику:

– Не из-за денег, старшой, не думай. Мне вначале про долг впаривали, про партийную совесть, про империализм. На дурочку не взяли, я все-таки тирмен. А взяли на «слабо», как мальчишку. Карлос Катхок, будь он неладен! Сержант, вояка, как и я, понимаешь? И оружие предложили знакомое: «Браунинг». И дистанция на сто метров больше. Даже условия один в один: жара под пятьдесят, пот в три ручья. Только не в Ду Фо надо стрелять – в Пешаваре. Лучший выстрел в мире, старшой. Вот ведь покупка, а?

Ничего не ответил Кондратьев. Что здесь ответишь? Слишком поздно Канари стал тирменом, слишком много успел пережить-передумать. Вот и взяли на «слабо». На желание стать первым.

– Думал, старшой, обойдется. Деньги пустяковые, командировочные. И не бандюгу-авторитета валить хотел, как нынешние горе-киллеры, – врага, настоящего. Два километра триста пятьдесят метров, движущаяся мишень!

Больше молчать не получилось. Не для Канари сказал Петр Леонидович, для себя: