Фитин - Бондаренко Александр Юльевич

Ну, Лаврентий Павлович здесь опять-таки ни при чём: донесение получал Меркулов, это было его ведомство. Вполне возможно, что спецсообщение постигла судьба известного нам «Календаря», о котором Сталину просто не доложили, — хотя, скорее всего, оно вообще исчезло, тогда как «Календарь» Всеволод Николаевич просто не взял. Мы ж не знаем, о чём был тот самый вечерний разговор в Кремле 17 июня 1941 года. Вполне возможно, как мы предположили, что Фитину уже подбирали замену, а потому Меркулов не испытывал никакого желания рисковать, продолжая разговор на ту же тему...

А потом ведь, действительно, было 22 июня.

«По воспоминаниям одного из сотрудников резидентуры, сообщение о нападении Германии на Советский Союз буквально потрясло Кобулова: в нижнем белье и тапочках на босу ногу он вышел из квартиры и уселся на крыльцо, обхватив голову руками.

Из Москвы поступила срочная шифровка с требованием уничтожить секретные документы и обусловить связь с ценной агентурой»[327].

(Но, вроде бы, своё семейство из Берлина в Москву Амаяк Захарович к этому времени уже отправил.)

Похоже, в Центре пока что не понимали, что такое «современная война» и потому давали шаблонные, но трудновыполнимые указания.

В Москве ещё не было и 12 часов — того момента, когда нарком Молотов зачитает Заявление советского правительства о нападении гитлеровской Германии на СССР, так что граждане большей части советской страны о войне ничего не знали, — а здание посольства в Берлине, на Унтер-ден-Линден, уже было окружено цепочкой вооружённых эсэсманов и его телефонная связь с Москвой была прервана. Вскоре поступило категорическое запрещение кому-либо покидать стены посольства. Да уж, в этих условиях — «обусловишь»!

Однако 24 июня Короткову всё-таки удалось выехать в город, а затем, тщательно убедившись, что его никто не сопровождает, он на одной из станций метро встретился с Элизабет Шумахер — художницей и активным участником антифашистского сопротивления.

Не будем расписывать, как Александру Михайловичу удалось попасть на эту встречу — ограничимся пояснением, что разведчики, в большинстве своём, люди обаятельные, располагающие к себе, вызывающие симпатию и доверие. Вот и Короткову удалось найти предлог и по-дружески договориться с эсэсовской охраной...

Но главное для нас — что это именно тот человек, которого поддержал и за которого поручился герой нашей книги, кому Фитин доверял, очевидно, стопроцентно. «Степанов» это доверие оправдал, в отличие от резидента «Захара», облечённого гораздо более высоким доверием.

2 июля 1941 года советские дипломаты покинули Берлин.

Можно считать, что после этого прямая связь с блистательной агентурной сетью, созданной советской разведкой на территории Германии, была потеряна...

Горько признавать, но разведка оказалась не готова к работе в «особый период». Хотя ведь были планы развернуть работу по Германии и её сателлитам с территории Франции, Бельгии, Голландии и других сопредельных стран, которые были оккупированы гитлеровскими войсками, привлечением сил тамошнего сопротивления, — но организовать такую работу не удалось.

Чему удивляться?! Когда Фитину не раз говорили, что подписанные им сообщения — «английская дезинформация», «блеф» и прочее, то вряд ли он мог на это отвечать: «Хорошо, но давайте-ка мы всё-таки начнём готовиться...» К чему нужно было готовиться, когда с точки зрения высшего руководства «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»?!

Возможно, если бы во главе разведки стояли многоопытные профессионалы, они смогли бы если не убедить в чём-то высшее руководство, то хотя бы что-то делать самостоятельно — так, чтобы «верхи» об этом просто не знали... Известно ведь, что в канун гитлеровского нападения превентивные меры без согласования с «центром» принимались и в погранвойсках, и в Московском управлении госбезопасности, и в каких-то армейских структурах...

Но реальная подготовка разведки к «особому периоду» требовала гораздо большего времени, нежели прошло с тех пор, как Фитин принял должность её начальника... Так что как бы ни был Павел Михайлович умён и талантлив, как бы ни опирался он на опыт и знания ветеранов службы (к сожалению, повторим, немногих оставшихся), но провести должный объём работы, тем более — без поддержки руководства наркомата и при откровенном недоброжелательстве высшего политического руководства страны, он не мог...

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Вернёмся, однако, к потере берлинской агентурной сети.

«Центр не сообщил А. Харнаку длину собственной волны радиопередач, без чего связь с берлинцами принимала односторонний характер. В Берлине при всём желании не могли принять и расшифровать указания Москвы, если бы они и последовали. Оборудованная в районе Бреста приёмная станция для А. Харнака перестала существовать в первые же дни войны. Другого приёмного пункта у внешней разведки не было»[328].

Вполне естественно. Не один же год на официальном уровне уверенно говорилось о том, что если мы будем воевать — то исключительно на чужой территории, сразу же нанеся агрессору сокрушительный ответный удар в приграничных боях. Как кажется, идеология — а может, и одна только «мудрость вождя» — перечёркивала все доводы здравого смысла. Зачем нам были нужны узлы связи «в глубине обороны», когда мы сразу же перейдём в решительное наступление? Или вы что, дорогой товарищ, сомневаетесь, не верите?..

Не сомневались. Верили. Или делали вид, что верили — ну и получили в итоге за свою доверчивость...

«Такого начала войны советская внешняя разведки вряд ли ожидала. Просчёты, исключавшие захват противником обширных территорий нашей страны, дорого обошлись всем: и военным, и разведчикам всех основных ведомств — политическому (Первое управление НКГБ), военному, военно-морскому... Чтобы выправить положение, потребовались неимоверные усилия. Маломощные радиопередатчики не покрывали увеличивающееся расстояние, и связь с ценной агентурой была прервана. Введённое повсюду оккупантами чрезвычайное положение затрудняло использование связников, а если они и пересекали линию фронта, сведения их оказывались часто устаревшими... Но бесполезно было выискивать виновных в этом положении, говорить: мы предупреждали, а вы больше искали врагов внутри страны, чем обращали внимание на очевидного и самого страшного врага. Это стало ясно многим...»[329]

Конечно, тогда уже было не до поиска виновных — требовалось срочно исправлять ошибки и спешно делать то, что должно было быть сделано задолго до войны. Виновные были известны, но они находились на столь высоком уровне, на котором в нашей стране никто никогда за свои ошибки уже не отвечает...

Между тем решение вопроса оказалось, как говорится, лежащим на поверхности. Определяя по географической карте, где нужно расположить узлы связи, следовало смотреть не только на восток, но и в другие стороны света. И тут стало очевидно ясно, что Стокгольм или Лондон — о чём ранее как-то не задумывались — находятся к Берлину гораздо ближе, нежели сданный уже гитлеровцам Минск, или Москва, или, тем более, Куйбышев, куда вскоре начнут эвакуировать правительственные учреждения. Руководство разведки решило воспользоваться радиостанциями своих «легальных» резидентур в Великобритании и Швеции, и лично Берия (почему он вновь стал заниматься вопросами разведки, объясним чуть ниже) дал на то своё указание.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Однако напрасно вслушивались в эфир радисты стокгольмской резидентуры — ни одного сигнала радиостанции «Корсиканца» им зафиксировать не удалось. Лондонская же резидентура вдруг сообщила, что услышали слабые сигналы берлинской радиостанции, но это было всего лишь один раз, и больше они уже не повторялись...

Но это совсем не значит, что антифашисты «Rote Kapelle» зачехлили свои рации и принялись спокойно ждать, когда Москва вспомнит про них и вновь наладит связь с ними... Это была их страна — и эти люди, фактически брошенные на произвол судьбы, продолжали свою борьбу против нацистской оккупации Германии.