И горы смотрят сверху - Майя Гельфанд

Пахло потом, землей и хвоей.

Они провели в лесу неделю. Купались в озере, спали на открытом воздухе, ели пойманную дичь, пили кумыс, гуляли, разговаривали… Прежняя презрительность великого революционера ушла, он стал прост в общении и даже мил. И несмотря на суровые обвинения, которые бросал он в адрес своих обидчиков, Истратов проникся к нему прямо-таки сыновней любовью.

– Лев Давыдович, позвольте вам задать вопрос, – неуверенно сказал Истратов, рассеянно ковыряясь в земле. После дождя комья грязи приобретали причудливые, замысловатые формы: крендели, завитушки и даже целые узоры.

– Задавайте.

– А как вы потеряли власть?

– Странный вопрос! Будто власть – это кошелек, который можно обронить, не заметив. Впрочем, мне его задают часто. Я никогда не был частью партийной верхушки. В смысле, той ее частью, которая участвует в общественной жизни. Мне чужды были походы друг к другу в гости, совместные посещения балета, выпивки и посиделки. Я не подходил к образу жизни остального партийного руководства, и за это меня побаивались и не любили. Даже не стремились привлечь к совместной деятельности, поэтому я не участвовал ни в сплетнях, ни в слухах, ни в интригах. Если угодно, назовите это началом потери власти.

– Но почему вы не хотели быть вместе со всеми?

– Я? С этим отребьем? Да о чем вы говорите, молодой человек! Да, меня считали заносчивым. Что ж, я и был таким. Потому что мы с товарищем Лениным творили историю, а эти, кроме как сотворить бесчинство, ничего делать не в состоянии!

– Но ведь вы могли сплотить вокруг себя партийную верхушку, и тогда, может быть, все пошло бы по-другому…

– Я понимаю, что вы имеете в виду. И в отличие от вас привык называть вещи своими именами. То, что Сталин сейчас играет первую роль – не его заслуга, а, скорее, наше поражение. Мы находимся в своего рода переходном периоде политического сознания. Прошлое осталось позади, а будущее все никак не наступит. Вот в такие моменты и выходят на первый план такие сталины – узколобые, примитивные, агрессивные. Помяните мое слово, товарищ Истратов, то-то еще будет. Нас ждут великие потрясения, и вы, – он ткнул пальцем в пиджак Истратова, – еще в них поучаствуете. А меня увольте.

Спустя несколько месяцев Троцкий будет выслан из страны. А товарищ Истратов начнет проводить работу по разоблачению и разгрому троцкистско-бухаринских, национал-фашистских бандитов, подлейших агентов японо-германского фашизма.

Глава двадцать первая

Вечером, когда тетя Лиля заснула, я достала бумаги, которые отдала мне мама. Там были фотографии и письма. Я аккуратно разложила эти сокровища и принялась читать.

Оказывается, моего отца звали Эдуард. Фамилии я нигде не нашла. Он писал моей матери полные нежности письма, в которых описывал свои чувства к ней и те места, которые мечтает поцеловать, понюхать, пощупать, припасть, приткнуться и тому подобное. Мне даже стало стыдно от этих подробностей. Потом он сообщал, что скучает, жить без нее не может и мечтает увидеть. Честно говоря, от таких пылких речей я бы тоже двинулась умом. В следующих письмах он деловито и сухо объяснял, что просто завален работой, на личную жизнь времени не хватает катастрофически, и он выражает осторожную надежду когда-нибудь встретиться. Вот сволочь! Тут я была совершенно солидарна с мамой.

Согласно датам этого эпистолярного романа охлаждение чувств произошло ровнехонько в год моего рождения. Гнида! Он просто струсил и подло сбежал, скотина!

Какая банальная история! Он – женатый говнюк, а она – немолодая одинокая женщина, которая понимала, что это ее последний шанс, и вскочила в уходящий поезд – то есть родила меня. Даже стало немного обидно. В истории моего появления на свет не было ничего романтичного. Обычный пошлый роман.

Я отложила в сторону письма и принялась изучать фотографии. Да, таким я его и запомнила в тот единственный раз, когда видела на кухне нашей квартиры: высокий, холеный, хорошо одетый и прекрасно пахнущий мужчина. Здесь, на фотографии, он еще достаточно молод. Не больше сорока, я думаю. Наверное, я бы на месте мамы тоже не устояла.

Я еще немного полистала письма, покрутила в руках фотографии. Ну, и чего я добилась? Мама была права: нечего было лезть в прошлое, копать там, где не следовало. Ну вот, передо мной физиономия этого гада, и что, мне стало легче? Я почувствовала себя не такой одинокой? Как будто вокруг собралась целая толпа мечтающих расцеловать меня родственников. Дура! Влезла куда не следовало, да еще и с мамой рассорилась. Дура и скотина. Вся в папочку.

* * *

– …Слушается дело по обвинению в контрреволюционной деятельности, саботаже и вредительстве. Товарищи, гигантский социально-исторический сдвиг, который представляет собою пролетарская революция в СССР, насытил сгущенным политическим содержанием и те процессы, которые проходят перед пролетарским судом, в особенности перед высшими судебными органами, в переживаемый нами период. Ибо эти судебные процессы дают возможность видеть, как мало-помалу логика борьбы обнажает классовое существо, и видеть это более осязательно, ибо более длительный период деятельности наших врагов проходит теперь перед нами.

В это время перед зданием суда был организован митинг советской молодежи, активно протестовавшей против засилья вредителей и требовавших немедленной и суровой расправы с подлыми врагами народа.

– Поэма, – раздался чей-то задорный голосок, – автор – Джамбул Джабаев:

Свежа моя память. Я помню былое. Сидели манапы и баи с муллою, Икали и пили прохладный кумыс, В угоду им песни рекою