Поединок. Выпуск 17 - Анатолий Ромов

Он почувствовал сильный рывок, тряску и лихорадочно подумал: «Сел». Схваченные намертво тормозами колеса рвали грунт, зарывались вглубь, от нагрузки покрышки, должно быть, лопнули и висели лохмотьями. Неподвижные колеса, как тупые лемехи, вспахивали землю, оставляя широкие извилистые борозды.

Машину несло вперед, где на краю поля стояли какие-то постройки, то ли склады, то ли сараи, он пытался отвернуть в сторону, но машина не слушалась, и тогда он в безнадежной изнурительной борьбе с ней издал короткий надсадный стон и с мучительной от дикой тряски гримасой судорожно нажал слева в проходе кнопку, убирая шасси.

Самолет с силой ударился днищем о землю, похожий на крупное животное, подстреленное на бегу, — подломились ноги, он упал и, уже обезноженный, продолжал, содрогаясь, яростно биться о землю и рваться вперед, как бы в неукротимом желании доползти до какой-то обозначенной перед ним черты.

Над полем висела тишина. Самолет лежал на земле, как огромная выброшенная на берег рыба. Было пустынно, ни один звук не нарушал покоя, только струйки мягких кедровых иголок после удара с легким шелестом текли с веток на землю.

Лукашин обессиленно сидел, истерзанный ремнями безопасности, одежда висела клочьями, тело болело так, будто его долго и старательно били, из носа сочилась кровь, и не было сил пошевелиться.

Он неподвижно сидел, прикованный ремнями к сиденью, у него даже не было сил отстегнуть их; он ни о чем не думал, придавленный смертельной усталостью, в то же время он испытывал облегчение и сонливый покой.

Над полем разгорался чистый просторный день — над окрестным лесом, над широким распадком, над вершинами сопок, ясный, безмятежный, солнечный день.

К полудню за ним прилетел вертолет. Ему сказали, что в море всех подобрали, весь экипаж, все живы, обошлось. Лукашин вспомнил о рапорте и решил, что завтра отдаст.

Вечером он сидел за столом, и при свете лампы осторожно брал пинцетом спичечные этикетки и разглядывал сквозь лупу.

— Ты отдал рапорт? — неожиданно спросила Надя.

Лукашин ждал и боялся этого вопроса. Он качнул головой, испытывая гнетущее чувство вины, — нет, мол, не отдал.

— Почему?

— Я отдам, — торопливо пообещал он и помолчал, собираясь духом. — Я хотел еще раз слетать.

— Как? — не поняла она и смотрела на него с недоумением, ждала объяснений.

— Надя, это в последний раз. Вернусь, отдам рапорт.

На другой день, когда Лукашин пришел домой, Надю он не застал. Он тотчас все понял и второпях выбежал из дома.

Выбраться из поселка можно было двумя способами: морем и по воздуху. Через перевал к океану вела ухабистая дорога — сто километров гор и тайги, в конце деревянный причал, куда изредка подходили каботажные суда. А за околицей поселка лежал маленький аэродром, грунтовая площадка в лесу, вроде той, на которую он вчера посадил самолет.

Задыхаясь, Лукашин бежал со всех ног в страхе опоздать. Десятиместный самолет стоял на поле, рядом с ним урчал бензозаправщик, пассажиры в ожидании толпились у кромки поля.

Лукашин подбежал к жене, струйки пота стекали по его запорошенному пылью лицу.

— Надя!.. — Лукашин хотел сказать, чтобы она не уезжала, что он отдаст рапорт и сделает, как она скажет, но умолк и лишь утирался ладонью, размазывая по лицу грязь.

Жена казалась спокойной, только побледнела немного, он молча смотрел на нее, изнывая от любви.

— Я достаточно ждала, — объявила она ровным холодным голосом.

— Я все сделаю! — торопливо произнес он. — Завтра я отдам рапорт.

— Ты уже обещал, — она взяла чемодан и добавила тем же рассудительным тоном. — Я буду ждать тебя у родителей.

Бензозаправщик развернулся и покатил на другой конец поля. Пассажиры один за другим потянулись к самолету.

Лукашин неподвижно стоял, не веря, что она улетит. Он стоял, пока Надя шла к самолету, пока длилась посадка, пока самолет выруливал, чтобы начать разбег, стоял, когда самолет взлетел и, сделав круг, лег на курс, и позже, когда рокот мотора, угасая, катился по склонам окрестных гор.

Вскоре стало пустынно и тихо. Лукашин медленно побрел назад. Он вернулся домой, лег и не двигался, обессиленный и разбитый. Даже о спичечных этикетках не вспомнил, они дожидались его на столе.

И вот полгода уже он живет один. Каждую свободную минуту он думает о жене, она снится ему по ночам, но рапорт он до сих пор не отдал.

Рапорт лежит у него в кармане, что ни день Лукашин решает зайти в канцелярию и отдать, но, решив, раздумывает и откладывает до следующего полета.

Из последнего письма Лукашин узнал, что Надя подала на развод. На улице лежит снег, стойкая незыблемая тишина окутывает сопки, тайгу и дома, снег внятно скрипит в тишине под ногами.

Лукашин приходит домой, в свою голую казенную комнату, садится, не раздеваясь, и сидит в оцепененье, погруженный в раздумья. Позже он вспоминает, что вечером у него вылет, раздевается и ложится. Лететь предстоит в ночь, надо было выспаться.

Николай Александров

ДЖИХАД НА ЭКСПОРТ

— Заруба, стой! Да подожди же ты, черт!.. Николай, остановись!

Зеленый, с желтыми зубчатыми пятнами костюм и грохающие по ступеням давно не знавшие гуталина ботинки мелькнули и понеслись по лестничным пролетам. Майор с синими чекистскими погонами безуспешно пытался догнать контрразведчика.

— Заруба! — крикнул он истошно куда-то вверх. — Буду жаловаться председателю…

Топот прекратился, и через перила на майора уставилась раскрасневшаяся физиономия с пронзительно голубыми глазами.

— Ну, жалуйся! — С перил будто бы обессиленно скользнул кулак Зарубы размером с добрую брюкву. — Чего тебе?

— В среду играем с милицией. Ты не забыл? Другого хавбека на твое место нет — учти!

— Ага. — И тотчас топот запыленных, на толстой подошве ботинок раздался пролетом выше.

В кабинет Плетнева он не вошел, а влетел. С размаху плюхнулся на стул и, торопясь и сбиваясь, заговорил. Слова прорывались сквозь учащенное дыхание, басовитые, емкие, весомые.

— «Локатор», Михалыч, заговорил… Три недели молчал, а поди ж ты…

Плетнев теребил тонкими пальцами узел галстука — будь он в цивильном или в отлично пошитой подполковничьей форме, галстук мешал ему всегда.

— «Локатор», говоришь? Ты был у скалы?

Подобного вопроса Зарубе можно было и не задавать — всякую свободную и несвободную минуту он старался оказаться у этой скалы, будто специально обращенной гладкой параболической стороной в запредельную сторону. Река, по которой проходит граница, к весне становится широкой от горной ледниковой воды, и перекричать ее трудно, а тут будто специально придуманная для общения через границу скала-«локатор», доставляющая пограничникам массу забот.