Кожа для барабана, или Севильское причастие - Артуро Перес-Реверте

– Что касается меня, – напомнил священник. Он был дьявольски спокоен, и Гавира подумал: удастся ли выкрутиться из всего этого с достоинством и не устраивая скандала?

Макарена, стоя между обоими мужчинами, наслаждалась спектаклем.

– Севилья очень обманчива, падре, – сказал Гавира. – Вы удивитесь, если узнаете, какой опасной она может стать, когда не знаешь правил.

– Правил? – Взгляд священника выражал абсолютное спокойствие. – Вы меня удивляете, Мончо.

– Пенчо.

– Ах да.

Банкир чувствовал, что у него начинает кружиться голова.

– Мне не нравятся священники, которые не носят сутаны, – жестко проговорил он. – Как будто они стесняются того, что являются священниками.

Долговязый продолжал невозмутимо смотреть на него.

– Они вам не нравятся, – повторил он, словно эти слова давали ему пишу для размышлений.

– Абсолютно, – покачал головой банкир. – К тому же здесь замужние женщины священны.

– Не будь идиотом, – сказала Макарена.

Долговязый рассеянно скользнул взглядом по ляжкам Пенелопы Хейдеггер, потом снова устремил глаза на собеседника.

– Понимаю, – ответил он.

Гавира, подняв руку, уткнул указательный палец ему в грудь.

– Нет. – Он произнес это медленно, низко, угрожающе. Он раскаивался в каждом слове, едва успев выговорить его, но остановиться не мог. Происходящее все больше и больше походило на кошмар. – Вы ничего не понимаете. Ничего.

Взгляд священника выразил легкое удивление местонахождением упомянутого пальца. Багровая пелена, застилавшая глаза Гавиры, стала еще гуще; он не столько увидел, сколько почувствовал, что Перехиль – верный слуга, несмотря ни на что – приблизился еще немного. Теперь в глазах Макарены читалась тревога: дело, видимо, зашло гораздо дальше того, что она предполагала. Гавира испытывал непреодолимое желание надавать пощечин обоим – сперва ей, потом священнику, чтобы выплеснуть весь гнев и ярость, накопившиеся за последние недели: развал брака, церковь, «Пуэрто Тарга», административный совет, которому через несколько дней предстоит решить, быть ему или не быть во главе «Картухано». За какое-то мгновение перед его мысленным взором промелькнула вся его жизнь, борьба – шаг за шагом – за то, чтобы встать на ноги, знакомство с доном Октавио Мачукой, свадьба с Макареной, бесчисленные случаи, когда ему приходилось действовать наудачу, рисковать головой, идти ва-банк и выигрывать. И вот теперь перед ним, в самом сердце Санта-Круса, поднимался, подобно рифу, силуэт церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной. Это было как в шторм на море: либо все, либо ничего. Либо сумеешь обогнуть риф, либо погибнешь. А в тот день, когда ты перестанешь крутить педали, ты упадешь, как любил повторять старик.

Усилием воли он держался, чтобы не поднять кулак и не обрушить его на высокого священника. И тут заметил, что тот взял со стола стакан – его, Гавиры, стакан – и держит его, как бы в рассеянности, но близко от края, который можно разбить одним легким движением руки. И Гавира понял, что этот священник не из тех, что подставляют другую щеку. Это вдруг успокоило его и заставило взглянуть на противника с любопытством. Даже со своеобразным уважением.

– Это мой стакан, падре.

Его голос прозвучал почти растерянно. Священник с мягкой улыбкой извинился и поставил стакан на стол, по которому нетерпеливо барабанила длинными, покрытыми розовым лаком ногтями Пенелопа Хайдегтер. Потом слегка наклонил голову в знак прощания и без каких бы то ни было комментариев продолжил свой путь вместе с Макареной. А Пенчо Гавира поднес к губам стакан с виски и сделал длинный глоток, задумчиво и почти благодарно глядя на удаляющиеся фигуры. За его спиной Перехиль испустил вздох облегчения.

– Отвези меня домой, – потребовала надувшаяся Хайдеггер.

Гавира, не отрывавший глаз от жены и священника, даже не оглянулся. Он допил свой стакан, подавляя желание грохнуть его об пол.

– Сама дойдешь.

Потом он отдал стакан Перехилю, сопроводив это взглядом, означавшим приказ. И Перехиль с еще одним, на сей раз покорным, вздохом разбил его об пол настолько аккуратно, насколько мог. Однако все же заставил вздрогнуть странную пару, которая как раз проходила мимо бара: толстяка в белом костюме, шляпе-панаме и с тростью, и шедшую с ним под руку женщину в платье в крупный горох, с завитком на лбу, как у Эстрельиты Кастро, и с фотоаппаратом в руке.

За углом все трое собрались в арабском портике мечети, на ступеньках, пахнущих конским навозом (от многочисленных проезжавших здесь днем экипажей) и всеми характерными запахами Севильи. Дон Ибраим, опираясь на трость, с трудом сел; сигарный пепел при этом щедро осыпал его огромное брюхо.

– Нам повезло, – сказал он. – Было достаточно светло, чтобы снимать.

Они честно заслужили пару минут отдыха, и дон Ибраим находился в хорошем настроении, испытывая удовлетворение от чувства исполненного долга. Удача сопутствует смелым, вспомнил он латинскую пословицу. Красотка Пуньялес уселась рядом с ним; ее серьги и браслеты позванивали, на коленях лежал фотоаппарат.

– Я хочу сказать, – заговорила она своим хриплым от коньяка голосом. Ее туфли стояли рядом, а она растирала костлявые, в расширенных темных венках лодыжки. – На этот раз Перехиль не может жаловаться. Предками его клянусь, что не может.

Дон Ибраим обмахивался панамой, поглаживая обгорелые усы. В эту минуту триумфа аромат гаванской сигары казался ему особенно восхитительным.

– Не может, – весело повторил он, – Никак не может. Он сам является свидетелем того, что все было проделано безупречно. Не так ли, . Удалец?.. Установка, завязка и развязка. Как у коммандос в боевиках.

Удалец из Мантелете, стоя, потому что никто не предложил ему сесть, утвердительно кивнул:

– Точно. Установка и все такое.

– Куда это направились наши голубки? – поинтересовался экс-лжеадвокат, снова нахлобучивая шляпу.

Обежав взглядом улицу, Удалец доложил, что они направляются в сторону Ареналя; догнать их будет несложно. От желтоватого света фонарей его лицо с расплющенным носом казалось еще более твердым. Дон Ибраим, взяв фотоаппарат с колен Красотки, передал его Удальцу.

– Давай, вынь кассету, чтобы не попортилась.

Тот послушно, помогая себе висевшей на перевязи рукой, открыл аппарат, пока дон Ибраим искал другую кассету. Наконец, найдя ее, разорвал упаковку и передал кассету сообщнику.

– Надеюсь, ты перемотал, – вскользь заметил тот. – Прежде чем открыть камеру.

Удалец посерьезнел, как будто арбитр только что велел ему не прятать так голову, и не моргая смотрел на дона Ибраима. Внезапно он резко захлопнул крышку аппарата.

– Что там нужно было перематывать? – подозрительно осведомился он, подняв бровь.

Дон Ибраим, с новой кассетой в руке и сигарой в другой, долго смотрел на него.

– М-да, – выговорил он наконец.

Они дошли до Ареналя молча. Куарт несколько раз ловил на себе взгляд Макарены, но ни она, ни он так и не сказали ни слова. Да, собственно, и говорить-то особенно было не о чем – разве только выяснить, была ли встреча с ее мужем случайной или преднамеренной. Но этого, подумал он, узнать ему, скорее всего, не суждено.

– Вот отсюда, – произнесла наконец Макарена, когда они подошли к реке.

Куарт огляделся. Они находились у подножия старинной арабской башни, известной под именем Золотой; от самых их ног к молам Гвадалквивира спускалась широкая лестница. В воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения, и в лунном свете на плитах неподвижно лежали тени пальм, жакаранд и бугенвилей.

– Что – «отсюда»?

– Отсюда уплыл капитан Ксалок. Берег был безлюден, пароходики для туристов застыли темными неподвижными силуэтами возле бетонных опор моста. В черной воде у противоположного берега, очертания которого ограничивали с двух сторон скользящие пятна света от фар автомобилей, проносившихся по мостам Изабеллы II и Сан-Телъмо, отражались огни Трианского предместья.

– Это был старый Севильский мост, – снова заговорила Макарена. Ее жакет был наброшен на плечи, кожаная сумка по-прежнему прижата к груди. – Всего лишь сто лет назад здесь становились на якорь пароходы и парусники… Еще не все исчезло от того, чем некогда была Севилья, – важнейшим центром торговли с Америкой, так что корабли спускались отсюда по реке до Санлукара, потом заходили в Кадис и после этого пускались в путь через Атлантику. – Сделав несколько шагов, она остановилась возле одной из лестниц, спускавшихся к самой воде. – На старых фотоснимках того времени можно увидеть бригантины, шхуны, шлюпы – самые разнообразные суда, выстроившиеся вдоль обоих берегов… Там, подальше, швартовались рыбацкие баркасы и небольшие суденышки с белыми навесами, которые доставляли на табачную фабрику работниц из Трианы. А здесь, на этом молу, находились склады и стояли подъемные краны.