Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

жизни. Я никогда не идеализировал жертв. И не думаю, что в «Баденхайме в 1939 году» есть какая‐то идеализация. Между прочим, Баденхайм – это же почти реальный город, по всей Европе были разбросаны такие спа-курорты, уныло мелкобуржуазные, с идиотскими ритуалами. Даже ребенком я видел, насколько они смехотворны.

До сего дня считается общепризнанным, будто евреи ловкие, хитрые и пронырливые создания, скопившие в себе всю мудрость человечества. Но тогда разве не удивительно, как легко евреев обвели вокруг пальца? С помощью простейших, чуть ли не детских уловок их согнали в гетто, месяцами морили голодом, внушали пустые надежды и наконец погрузили в вагоны и отправили на смерть. Я не мог отрешиться от их наивного простодушия, пока писал «Баденхайм в 1939 году». В этом простодушии я усмотрел своего рода выжимку человечности. Их слепота и глухота, их маниакальная сосредоточенность на самих себе – неотъемлемая черта их простодушия. Убийцы же были практичны и прекрасно знали, чего они добиваются. А простодушный человек всегда немного шлемазл, шутовская жертва несчастливого стечения обстоятельств, неспособен своевременно услышать сигнал тревоги, вечно дает вовлечь себя в неприятности, сбить с толку и в конце концов попадает в западню. Но эти слабости меня завораживали. Я влюбился в них. Миф о том, будто евреи правят миром с помощью своих хитроумных ухищрений, оказался сильно преувеличенным.

Рот: Из всех ваших переведенных книг «Цили» изображает жесточайшую реальность и предельные страдания. Цили, обычная девочка, выросшая в бедной еврейской семье, остается совсем одна, когда ее родители бегут, спасаясь от нацистской оккупации. Роман описывает ее ужасные злоключения, когда она пытается выжить, и ее невыносимое одиночество среди жестокосердных крестьян, на кого она работает. Эта книга показалась мне близким подобием «Раскрашенной птицы» Ежи Косинского. Хотя и менее гротескная, «Цили» изображает испуганного ребенка в мире более мрачном и опустошенном, чем мир Косинского, и ребенка, который в одиночестве блуждает в пейзаже, столь же неприспособленном для человеческой жизни, как и мир «Моллоя» Беккета.

В детстве, в восьмилетнем возрасте, вы после побега из лагеря долго скитались, как девочка Цили. И я вот удивляюсь: почему вы, кому тоже пришлось начать новую жизнь в незнакомом месте, скрываясь среди враждебно настроенных крестьян, решили придумать образ девочки, уцелевшей в этом тяжком испытании? И не приходило ли вам когда‐нибудь в голову не создавать вымышленную историю на этом материале, а просто описать свои собственные мытарства, как вы их запомнили, написать повесть о судьбе выжившего с той же непосредственностью и прямотой, как, скажем, это сделал Примо Леви в описании своего заключения в Аушвице?

Аппельфельд: Я никогда не писал о событиях своей жизни так, как они были на самом деле. Все мои книги – это и впрямь главы моего жизнеописания, но тем не менее это не «истории моей жизни». События, что со мной происходили в жизни, уже произошли, они уже созданы, и время их уже нанизало на нить и придало им форму. Писать о вещах, уже произошедших, значит сделать себя рабом памяти, а память – лишь мелкий компонент творческого процесса. С моей точки зрения, творить – значит упорядочивать, выстраивать, выбирать слова и темп, подходящие тебе в данный момент. Да, материал мы берем из собственной жизни, но в конечном счете твое создание – это независимое творение.

Я несколько раз пытался написать «историю моей жизни» в лесу после побега из лагеря. Но все мои усилия оказались тщетными. Мне хотелось верно изобразить свою реальную жизнь и те события, которые реально со мной произошли. Но получившаяся хроника оказалась всего лишь шаткими подмостками. И в результате у меня вышла довольно слабая и неубедительная придуманная история. Самые правдивые вещи очень легко фальсифицировать.

Вам ведь известно: реальность всегда сильнее человеческого воображения. И более того: реальность может позволить себе быть неправдоподобной, необъяснимой, несоразмерной. Сотворенное произведение, к моему великому сожалению, не может себе такого позволить.

Реальность Холокоста превзошла все, что только можно себе вообразить. И если бы я остался верен фактам моей жизни, мне бы никто не поверил. Но когда я выбрал своей героиней девочку, чуть постарше, чем я был тогда, я вырвал «историю моей жизни» из мощных объятий памяти и отправил ее на переплавку в творческую лабораторию. Там память не является единственным владельцем фактов. Там требуются причинно-следственные связи для объяснения событий, которые нужно увязать одно с другим. И исключительные события позволительны лишь в том случае, когда они укладываются в общую структуру повествования и помогают ее понять. Мне пришлось изъять неправдоподобные компоненты «истории моей жизни» и предложить их более правдоподобную версию.

Когда я писал «Цили», мне было около сорока. В то время меня интересовали возможности наивного подхода в искусстве. Возможно ли наивное современное искусство? Мне казалось, что без наивности, свойственной детям и старикам и, в какой‐то мере, всем нам, произведение искусства всегда будет с изъяном. И я попытался исправить этот изъян. Одному Господу известно, удалось ли это мне.

Рот: «Баденхайм в 1939 году» уподобляли притче, сновидению, кошмару и так далее. Но ни одно из подобных определений не помогает мне до конца разобраться с запутанным текстом. Читателю предлагается – думаю, демонстративно – понять превращение милого австрийского курорта для евреев в мрачный перевалочный пункт для еврейского «переселения» в Польшу как своеобразную аналогию событий, предшествующих устроенному Гитлером Холокосту. В то же время ваше изображение Баденхайма и его еврейских обитателей отличается почти нарочитой нелепостью и безразличием к причинно-следственным связям. И тут дело не в том, что угрожающая ситуация продолжает усугубляться, как оно часто и бывает в жизни, без предупреждения, вопреки логике, но в том, думаю, что вы описываете эти события настолько лаконично, что они кажутся непостижимыми. Вы не поможете мне как читателю справиться кое с какими трудностями, с которыми я столкнулся в этом романе, удостоенном самых высоких похвал и ставшем, наверное, самой известной вашей книгой в Америке? Какова связь между вымышленным миром Баденхайма и исторической реальностью?

Аппельфельд: «Баденхайм в 1939 году» вырос на основе моих ярких детских воспоминаний. Каждое лето мы, как и прочие мелкобуржуазные семьи, отправлялись на курорт. Каждое лето мы старались найти спокойное место, где люди не шушукаются в коридорах, не сплетничают друг с другом на каждом углу, не суют нос в твою жизнь, ну и, конечно, не говорят на идише. Но каждое лето мы, как назло, опять оказывались среди евреев, и это ужасно досаждало моим родителям и сильно их злило.

Прошло много лет после Холокоста, и, стараясь восстановить события моего детства до Холокоста, я понял, что эти курорты занимают немалое место в моих воспоминаниях. В моем воображении вновь оживали знакомые лица и жесты. Гротескных нюансов проступало не меньше, чем трагических. Лесные прогулки и изысканные трапезы притягивали людей в Баденхайм, где они могли поболтать и излить