Похищенное дело. Распутин - Эдвард Радзинский

Крик боли

Весь 1913 год продолжается газетная травля Распутина. Он уже привык читать интервью, которых не давал, и сопровождавшие их издевательства журналистов.

Филиппов в очередной раз попытался защитить приятеля в газете «Дым Отечества»: «Целая книжная литература создалась около старца… ворох статей по поводу его необыкновенного и даже необъяснимого влияния в высших сферах… Распутин – обыкновенный русский мужик, экзальтированно умный… и главное, не порывающий своей связи с простым народом и потому сильный в народе».

Филиппов издевался над журналистами, «которые печатают слухи, что Распутин мог удалить таких столпов, как Гермоген и Феофан». Даже близкий его друг не знал об истинных возможностях Распутина в Царском Селе…

Иногда Распутин уступал и все же давал интервью – к ужасу Аликс, ибо часто они были еще опаснее того, что за него выдумывали журналисты.

«Вот вы пишете про меня небылицы, врете, а я ведь за мужичков. На чем Россия держится? На мужике… Мы теперь решили ставить архиереев из мужичков. Ведь на мужицкие деньги духовные семинарии строятся…»

«Мы теперь решили…» – и тотчас поднимается газетная волна. И опять «цари» должны ее утихомирить.

Под влиянием Филиппова у Распутина появилась мысль – выпускать свою газету.

«Надумал я самую настоящую, правдивую, народную газету в ход пустить. Денег мне дадут, люди верующие нашлись… соберу я людей хороших, перекрещусь, да и – Господи, благослови! – в колокол ударю…» – сообщал мужик в интервью, опубликованном в «Петербургском курьере».

Похоронила эту мысль, видимо, императрица. Она поняла, что он утонет в деле, в суете. А он нужен был ей для нее самой, для мальчика, для разговоров о душе…

Журналисты пытались узнать о его влиянии на решение царя не участвовать в балканской войне. И он отвечал: «Воевать вообще не стоит – лишать жизни друг друга, нарушать завет Христа и преждевременно убивать собственную душу. Пусть забивают друг друга немцы и турки – это их несчастье и ослепление, а мы любовно и тихо, смотря в самих себя, выше всех станем…» И опять проклинали его за «предательство братьев-славян». И опять Аликс поручала Вырубовой поговорить с «Нашим Другом», чтобы тот избегал «гадких газетчиков».

А они все звонили… И он уже кричал в трубку: «Чего от меня хотят? Неужели не хотят понять, что я маленькая мушка и что мне ничего ни от кого не надо?… Неужели не о чем больше писать и говорить, как обо мне?… Я никого не трогаю… Да и трогать не могу, так как не имею силы… Каждый шаг обсуждают… все перевирают… Оставьте в покое… Дайте жить!..»

Этот монолог моментально попал в газеты с насмешливым комментарием.

И опять они звонили. И опять он кричал в трубку – отбивался: «Говорю тебе, я маленькая мушка, и нечего мною заниматься… Кругом большие дела, а вы все одно и то же: Распутин да Распутин… Молчите… Довольно писать… Ответите перед Богом! Он един и все видит… Он один понимает… Рассудит… Коль нужно, пишите… Я больше ничего говорить не буду… Принимал близко к сердцу… Теперь перегорел… Наплевать… Пусть все пишут… Все галдят… Такая, видно, моя судьба… Все перенес… Ничего не боюсь… пишите… Сколько в душу влезет… Говорю тебе, наплевать… Прощай…»

И этот монолог тоже напечатали.

Что делать – он был «герой дня». Обреченный герой…

Лгал ли он, когда называл себя «маленькой мушкой»? Да, лгал. И… говорил правду! Эта двусмысленность его положения при «царях» проявилась в истории тогдашнего премьер-министра Коковцова и прошлого – графа Витте.

Мужик топит премьера?

После назначения Коковцова премьером Аликс бросила «пробный шар» – Распутин был послан «посмотреть его душу».

Коковцов вспоминал впоследствии: «Я был поражен получением письма от Распутина, содержавшего в себе буквально следующее: „Собираюсь уехать совсем, хотел бы повидаться, чтобы обменяться мыслями… назначьте когда“». Премьер согласился. Состоялась почти комическая сцена – Распутин вошел, молча сел. Молчание продолжалось. Распутин смотрел на премьера.

«Его глубоко сидящие в орбите, близко посаженные друг к другу, маленькие, серо-стального цвета глаза были пристально направлены на меня, и Распутин долго не сводил их с меня, точно он думал произвести на меня какое-то гипнотическое воздействие или просто изучал». Но… мужик вдруг забормотал: «Что ж, уезжать мне, что ли? Житья мне больше нет – чего плетут про меня!» Здесь премьер, по замыслу Аликс, видимо, должен был уверить Распутина, что он его защитит. Но Коковцов сказал: «Да, конечно, вы хорошо сделаете, если уедете… Вы должны понять, что здесь не ваше место, что вы вредите Государю, появляясь во дворце… давая кому угодно пищу для самых невероятных выдумок и заключений». В ответ услышал: «Ладно, я – худой, уеду, пущай справляются без меня, зачем меня зовут сказать то, да другое…» Долго опять молчал, уставившись на меня, потом сорвался с места и сказал только: «Ну, вот и познакомились, прощайте».

Когда Распутин рассказал царице о предложении Коковцова уехать, она тотчас «разлюбила» премьера. Ведь приятие им Распутина – это не просто приятие «Божьего человека», но, прежде всего, знак готовности подчиняться ее мнению, готовности примкнуть к лагерю ее друзей, стать «нашим»…

Царица пожаловалась мужу. И вот уже Николай просит премьера рассказать о беседе с мужиком. «Когда я закончил мой рассказ, Государь спросил меня: „Вы не говорили ему, что вышлете его, если он сам не уедет?“ И получивши мой ответ, что… у меня не было повода грозить Распутину высылкой, так как он сам сказал, что давно хотел уже уехать, Государь сказал мне, что он этому рад… и „ему было бы крайне больно, чтобы кого-либо тревожили из-за нас“… Потом Государь спросил: „А какое впечатление произвел на вас этот мужичок?“ Я ответил, что у меня осталось самое неприятное впечатление, и мне казалось… что передо мной типичный сибирский бродяга…»

Впоследствии в Чрезвычайной комиссии Коковцов сформулировал свое мнение еще откровеннее: «Я был 11 лет в Главном тюремном управлении… видел все каторжные тюрьмы… Среди не помнящих родства сибирских бродяг сколько угодно Распутиных… Совершая крестное знамение, он может с такой же улыбкой взять за горло и задушить».

И Распутин понял: пора выступать против премьера, тем более, что Коковцова уже не хотела «мама».

Из показаний Филиппова: «Само удаление Коковцова состоялось под давлением, весьма искусным и упорным, со стороны Распутина, который имел своеобразный прием, чрезвычайно магически действовавший на слабохарактерно-заносчивые натуры, к каковым следует причислить Государя: вскользь, беседуя о посторонних предметах, он характеризовал ненавистное ему лицо одной фразой или эпитетом, которые оставляли след…»