Миф «Ледокола»: Накануне войны - Габриэль Городецкий

В связи с угрозой, которую гипотетическое германосоветское соглашение создавало для английских интересов на Ближнем Востоке, Криппс был в этот момент внезапно отозван домой для консультаций. Этот его вызов не имел целью, как стали предполагать позже, заложить основы англо-советского союза в связи с приближавшейся войной. Его вызвали для разработки мер, которые могли бы помешать русским пойти на уступки Германии10. Способ, которым было осуществлено решение отозвать Криппса в Лондон, поистине представляет собой некую загадку. Когда в середине апреля Иден вернулся с Ближнего Востока, в Северном департаменте Форин оффис чуть не возник бунт из-за того, что Криппс «время от времени проявлял нежелание выполнять направлявшиеся ему указания, к чему добавлялась еще его склонность к независимым шагам, о которых он ничего не сообщал в Лондон». Было выдвинуто требование безотлагательно вернуть Криппса домой, причем не только для консультаций, но и, в основном, для «инструктажа». Иден, однако, отверг такой курс действий, на него возможно повлияло то соображение, что Криппс, оказавшись в Лондоне, может «заболеть политикой и не захочет возвращаться». Кадоган также высказал слабую озабоченность относительно того, как русские могли бы истолковать отзыв Криппса. Поэтому было решено, что Криппс «не должен покидать свой пост при компрометирующих обстоятельствах и поэтому было бы трудно организовать быстрый вывоз его свинарника»11.

Решение задержать объявление об отзыве Криппса было вызвано соображениями личной безопасности во время его полета в Англию. Однако, когда сообщение об этом попало в печать, реакция Советского Союза не была принята в расчет. Сообщение было передано 6 июня всеми агентствами новостей и «произвело значительную сенсацию в Лондоне и среди журналистов всех стран; спекуляции о причинах его поездки приняли чрезвычайно активный характер». Спекуляции в общем строились на предположениях о «внезапном ухудшении англо-русских отношений». В конце концов убеждение, что русские активно вовлечены в интенсивные переговоры с немцами, было широко распространенным. Чиновникам Уайтхолла никогда не приходило в голову, что русские и сами могут подозревать, что переговоры такого же рода могут происходить в Лондоне12.

Майский тут же обратился в Уайтхолл за поддержкой. Вместо этого Иден лишь укрепил его подозрения, небрежно заметив, что «обычно мы стремимся поддерживать контакты с отдаленными посольствами» и что «для всех сторон было бы в высшей степени полезно, если бы [Криппс] мог прибыть домой и получить бы здесь представление о происходящем». Это заявление противоречило информации, полученной Майским из Москвы. В последней попытке помешать русским уступить якобы существовавшим немецким требованиям Криппс перед отъездом еще раз, не имея на то полномочий, сделал Вышинскому угрожающее заявление о том, что, хотя его отзывают для консультаций, он может и не вернуться в Москву. Его отъезд совпал с эвакуацией служащих и членов семей сотрудников посольства в обстановке усиливающихся слухов о приближающемся германо-советском столкновении. Сама леди Криппс полетела вместе с мужем, а их дочь была вывезена через Тегеран13. После этого началась эвакуация других посольств из Москвы. Сообщения об этом советская цензура пыталась замолчать14.

Встревоженный Майский спешно приехал к Монктону, чтобы выяснить причины отзыва Криппса. Значение, приданное делу Гесса в их разговоре, оставляет мало сомнений относительно последствий, которое оно имело для толкования отзыва посла. Более того, в своих разговорах как с Иденом, так и с Монктоном Майский проявил исключительный интерес к английской реакции на немецкое вмешательство в Сирии и Ираке: она стала лакмусовой бумажкой для определения решимости англичан продолжать войну. Монктон отметил, что теперь, впервые с сентября 1939 г., Майский «страстно желал», чтобы Англия «вела дело энергично и добилась успеха»15.

Интерпретация отзыва Криппса косвенно подтверждала предположения, что американцы оказывают нажим на Черчилля, чтобы он рассмотрел предложения о мире и пожертвовал Россией. Почти в тот же день, когда Криппс покинул Москву, вновь назначенный американский посол в Лондоне Джон Уайнант также отбыл в Вашингтон для консультаций. Это придало новую жизнь спекуляциям, появившимся из-за дела Гесса, о том, что идет обсуждение сепаратного мира16. Эти слухи исходили из достоверных источников, таких как экс-президент Герберт Гувер. Еще более встревожило русских произошедшее вслед за прибытием Уайнанта резкое ухудшение американо-советских отношений: 10 июня двум помощникам военного атташе было приказано покинуть США17.

Прибытие Криппса в Лондон, при кажущихся странных обстоятельствах, совпало с новой вспышкой интереса к Гессу, с которым в эти дни вел беседы лорд Саймон. Если учесть царившую в Москве исключительную подозрительность, отзыв Криппса, в сочетании с дезинформацией о характере его поездки, распространявшейся Форин оффис, казалось, придавал убедительность версии о том, что в конце концов за кулисами вырабатывалось какое-то соглашение, развязывающее Гитлеру руки на востоке. Всегда существовала отдаленная возможность того, что, даже не отвечая на предложения о мире, Англия могла дать немцам знак о своем желании оставаться невовлеченной в случае войны с Советским Союзом. Более того, немцы могли быть спровоцированы на действия на востоке, если бы они заподозрили, что отзыв Криппса указывал на проведение консультаций о возможном улучшении англосоветских отношений. Все еще жива была память о наказании, постигшем Югославию за ее обращение к России18. Все это усиливало в Москве ощущение, что Германию поощряют разрешить ее конфликт с Россией при помощи силы. Наконец, это всегда могло означать и то, что англичане продолжали свои попытки добиться вовлечения России в войну.

Коммюнике ТАСС

Суворов рассматривает коммюнике ТАСС от 14 июня, в котором отрицались слухи о предстоящей войне между Германией и Советским Союзом, в качестве первою выстрела войны, сделанного русским19. Его утверждение, — абсурдное, как должно быть уже ясно читателю — заключается в том, что к началу июня Сталин якобы понял, что его приготовления к освобождению Европы больше невозможно скрывать. По его мнению, наивное коммюнике Сталина имело целью «секретно» сообщить тысячам своих офицеров (а заодно и германской разведке), что Советский Союз нападет на Германию… в 1942 году». Другими словами, он не мог скрыть свои действия, но мог скрыть дату20.

На самом же деле Сталин уже не мог притворяться, что не видит сосредоточения немецких войск. Исчерпав все средства, имевшиеся в его распоряжении, он выпустил знаменитое коммюнике ТАСС. Цель коммюнике была двоякая: добиться того, чтобы немцы также сделали заявление, отрицающее агрессивные замыслы, и продемонстрировать им, что Россия не сговаривается с англичанами, а в соответствии с желанием Гитлера пресекает слухи о готовящейся войне.

Молотов дал довольно точное объяснение причин, которые заставили Сталина опубликовать это коммюнике:

«Сообщение ТАСС нужно было как последнее средство. Если бы мы на лето оттянули войну, с осени было бы очень трудно ее начать. До сих пор удавалось дипломатически оттянуть войну, а когда это не удастся, никто не мог заранее сказать. А промолчать — значит вызвать нападение»21.

Майский в своих мемуарах преувеличивает важность своих предупреждений Сталину. Он умышленно вводит читателя в заблуждение, стараясь заставить поверить в то, что 10 июня он отправил в Москву «шифровку-молнию» с сообщением о тех конкретных разведывательных данных, которые ему сообщил Кадоган. Поэтому, утверждает он, легко представить себе его «крайнее изумление» сталинским ответом в виде коммюнике, опубликованного 14 июня. Но ведь коммюнике было логической кульминацией собственных взглядов Майского, который приписывал слухи Черчиллю и английскому правительству. Более того, он сам был источником той скомпилированной информации, о которой шла речь в коммюнике. Встреча же с Кадоганом, во время которой появились сомнения в верности его оценок, произошла только 16 июня22.

Майский пару раз повторяет в своих мемуарах, что «стрела в направлении Англии, с которой начинается коммюнике, не оставило места для сомнения, что оно было ответом на предупреждение, сделанное Кадоганом»23. Его одержимость этим коммюнике резко выделяется на фоне очень поверхностного изложения событий, приведших к войне. Этот перекос маскирует тот факт, что важная встреча с Кадоганом, на которой Майскому были вручены подробные доказательства сосредоточения немецких войск, произошла не 10 июня, как он утверждает, а лишь 16, после публикации коммюнике. Откровенная фальсификация, к которой прибегнул Майский, связана с его попыткой возложить на Сталина всю вину за ошибочную оценку немецких намерений. Майскому и самому, несомненно, есть за что держать ответ.